Воспоминания о Максимилиане Волошине - Страница 134

Шервинский-сын * - здесь на правах добровольного затейника. Он устраивает концерты, спектакли, поэтические конкурсы, пантомимы, одним словом, как называют эту роль в обыкновенных домах отдыха, он - культурник здешней дачи.

* Поэт Сергей Шервинский.

В прошлом году в Коктебель к Волошину приезжали конструктивисты с Сельвинским и Верой Инбер по главе. Шли горячие споры о современном искусстве, поэзии и литературе.

У Максимилиана Александровича двойственное отношение к гостям. Кончается холодная зима - приходит солнце, тепло, люди, которых он любит и без которых ему трудно жить, но с ними кончается и своя работа. А с октября опять ветры, штормы и одиночество. Очевидно, к концу лета надоедают люди и втайне хочется скорее остаться одному, с незаконченными стихами, старыми книгами и новыми мыслями. ...>

Как-то Рождественский нашел на калитке приклеенный листок бумаги с протестующей надписью, вроде того, что, мол, если на даче живет Замятин, то что можно сказать о других, видимо, и они не лучше его.

Листок, по предположению, был написан живущими в соседнем доме отдыха. Наверное, и там были люди, интересующиеся литературными делами.

...> Волошин пользуется правом выписывать из Западной Европы некоторые художественные журналы и книги.

На даче газета крепко вошла в быт. Читаются "Правда", "Известия", "Вечерняя Москва" и, конечно, "Литературная газета".

Во всех вечерних и в "Литературной" в этот месяц много писалось о Евгении Замятине как авторе романа "Мы"". Бранили и требовали оргвыводов. Каждый номер газеты на даче буквально рвался. Каждое новое сообщение о Замятине обсуждалось горячо всеми. Сам Замятин, надо отдать ему должное, держал себя спокойно.

Перед отъездом Замятин показал письмо-ответ, которое он хотел послать в редакцию "Литературной". Письмо было небольшое и сжатое. Во всяком случае, оно претерпело, видимо, много, прежде чем было послано в газету. В "Литературной" было напечатано письмо длинное и острое. В нем Замятин заявлял о своем выходе из Союза писателей.

В день моего отъезда у автомобильной остановки встречаем Якубинского *. ...>

* Якубинский Лев Петрович (1892-1945) - лингвист и литературовед.

Автомобиля нет. Сажусь на линейку.

- Мы еще о многом, жаль, не поговорили, - все отставая от линейки, говорит Всеволод.

Моросит дождь. С холма еще кусок моря, серого, тяжелого. Спускаемся, оглядываюсь.

Далеко висит скала с выдуманным волошинским профилем.

Моисей Альтман

ЦАРЬ КИММЕРИИ

(Из дневника 1929 г.)

8 августа. Коктебель - "Голубые горы". Из Феодосии ехал автомобилем. Море по пути за горами надолго скрылось. И вдруг синевой плеснуло в глаза. Безукоризненно правильный, как по циркулю, сектор водного въема и мыс точно отточенный. Так красиво, что даже подозрение берет: не нарочно ли, не картина ли. И вспоминаю - отсюда ведь картины и пошли: "крымские виды". И столько их, что ток пошел и обратный: от крымских видов зачался Крым. И мне открылся также крымский вид: "вид на море и скалы".

Я увидел его наконец, царя Киммерии. Как и подобает варварским владыкам, он страшно толстый: его не только руками, почти глазами не охватить. ...> Столько тела, что спрашиваешь себя: а где же душа, может ли она здесь быть, не заплыла ли, не растворилась ли? Но как же ей быть? Вспоминая, сопоставляю с ним самим стихи его и не могу их согласовать: не накладываются творения на творца, не совпадают. И, значит, не понял я чего-то: или поэзии, или поэта. Ибо все ж: творение и творец - одно. Или не одно?

9 августа. Только что в мастерской, где я поместился, навестил меня Максимилиан Александрович. Я ему читал свои "Звериные" сонеты. По поводу "Осла" он мне: "С каким воззрением вы, собственно, полемизируете? Осел глупец: ведь это крыловско-лафонтеновское понимание, так об осле не думали ни..." (и он назвал мне лица и сочинения, никогда мной до того не слышанные, в которых осла понимали должным образом) Я согласился, что, пожалуй, я действительно стрелял здесь из пушек по воробьям. Затем Максимилиан читал свои стихи.

Читает он без всякой напевности, отчеканивая и выбрасывая с огромной силой каждое слово, а слова эти между собой никаким цементом связок и частиц не соединены, держась друг на друге собственной своей тяжестью. И язык его в огромном рту словно камни ворочает и выбрасывает за "ограду зубов" (сказал бы Гомер) прямо в уши, разрывая их, и сквозь них - прямо к вам на дно, я бы сказал, даже не души (это звучало бы розово), а внутренностей, желудка, живота: так весь организм им потрясается. Его слова в его чтении действуют почти физически. И стихотворение в целом - циклопическая постройка. Огромное количество полновесных слов производит впечатление не риторики, а, скорей, примитива, варварского, а не декадентского богатства, силы дикаря, а не блеска француза. А я ведь его именно за француза принимал, в его мастерстве словесном чудилась мне chetdoeuvre * Гюго, Верхарна. И это, пожалуй, верно, но не основное. Основное - сила. И самое близкое определение, какое я мог дать его стихам (я тут же ему это и сказал), это то, что они львиные. (Позже, из различных ему посвящений, убедился я, что это впечатление львиности производил он и на других.) А я, маловерный, впервые увидев его, усомнился. Но, впервые услышав, сомненья откинул.

* Творчество (франц.)

...> Мой голос был совсем подавлен. Подавляла и эрудиция не ученого, а образованного человека. Что ни назовет - и в самых различных областях, и в "моей" даже области (античность), - а я и не слыхал. Вот где бы и у кого поучиться. И в порыве предложил я ему остаться у него, быть его секретарем. Он был тронут, сказав, что летом у него обилие друзей, но зимой - никого. И в самом бы деле остаться мне - обширная библиотека и обширный хозяин - и учиться. Если бы на это у меня хватило духу, я бы себя стал больше уважать. Но - одни мечтанья...

Максимилиан читал, между прочим, мне стихи и о войне. Я спросил его о том, какую позицию он занимал по отношению к войне. Он рассказал мне, как он в это время ездил по Европе, причем за ним как бы закрывались двери: так, день объявления войны он встретил в поезде в Будапеште, он ехал в Швейцарию. Он, действительно, успел вбежать в ковчег, как последний зверь, когда кругом уже хлестал потоп. Ковчег - это Иоаннов Дом, дом Рудольфа Штейнера, строившийся тогда и в строении которого он ...> принимал участие: ему было поручено разрисовать некоторые в нем декорации. Над созданием дома трудились немцы, французы, русские; самый дом находился на границе Швейцарии, и с его вышек можно было по ночам видеть войну, ибо современная война больше бывает видима ночью, чем слышима днем. Это-то интернациональное дело на почти интернациональной почве и выработало в нем ту позицию войны, которая отразилась в его стихах: позицию "с высоты", позицию европейца.

"Читая в те дни газеты разных стран, я убеждался, что никогда Европа не была так единомысленна: меняя имена, каждая газета, вплоть до деталей, говорила то же, что другая (немцы как французы, французы как немцы и т. д.), и это-то единодушие было всего страшней, оно должно было разрешиться трагедией войны, ибо иначе при таком застое наступает смерть. И война была не во имя разрыва, а во имя синтеза народов..."

Я спросил, как относился В. Брюсов к этим его гражданским стихам, и Максимилиан рассказал мне про свою встречу с ним в Москве в 1924 году: "Когда я к нему пришел, то, после первых приветствий, он из соседней комнаты вызвал своего племянника: "Коля, поди сюда, - позвал он своим сухим, точным голосом, - стань и посмотри на этого человека". Тот, разумеется, выпучил на меня глаза. "Запомни, ты видел сегодня Волошина". Это была, конечно, со стороны Брюсова встреча по первому разряду 1. Затем он предложил мне читать стихи. Я прочел о голоде, о расстрелах. (А здесь, в Крыму, надо вам сказать, террор был наибольшим, расстреляли во много раз больше, чем при Робеспьере, и уж доходит до тамерлановских цифр.) "Я вижу, - сказал Брюсов, - что на тебя произвели большое впечатление расстрелы, но это уже пройденный исторический этап, мы этим теперь уже больше не интересуем ея, занимаемся другим". - "А чем?." - "У нас теперь вот проблема - Эрос". И при этом обратился он к Анне Матвеевне (жене) *: "Жанна, выйди, я хочу прочесть Максимилиану непристойное стихотворение". Анна Матвеевна, привыкшая к подобным его выходкам, махнула рукой. И Брюсов прочел мне, ну как вам сказать, не то что эротическое или порнографическое а мочеполовое стихотворение... Такова была моя предпоследняя встреча с Брюсовым. Но последняя была совсем иная. Спустя 5 месяцев был он здесь, у меня в Коктебеле, и совсем иным, я его за всю жизнь таким не видел. Умягченным, светлым. Такими вот люди становятся перед смертью, когда обнаруживается их настоящее лицо. Это были его последние сознательные дни. Приехав в Москву, он простудился и уж больше не встал".