Воспоминания - Страница 32

Цирк я определенно не любила. Я его боялась. Уже при входе в это огромное круглое здание у меня мутилось в голове от специфического запаха конюшни, и я поднималась по высоким ступенькам в ложу дрожащими ногами. Нам объясняли вперед программу. И я с первого же номера начинала бояться. Клоуны были очень страшные, а то, что они делали: закатывали ковер, который прислуживающие в красных фраках раскатывали, чтобы постелить на землю, путались у них под ногами, сбивали дурацкие колпаки друг с друга, падали на лицо, били ногами — казалось мне очень глупым, ничуть не забавным. Акробатов, что качались и кувыркались под потолком, я тоже боялась, то есть боялась за них. Мне казалось, что они сейчас упадут вниз и расшибутся.

Дрессировка животных — и диких, и домашних — казалась мне издевательством над зверями. И я их жалела. Когда скакали на лошадях наездники, а главное — наездницы, они мне все казались маленькими девочками, я всегда боялась, что они не догонят лошадь, на которую им надо было вскочить на ходу, уцепившись за гриву, или что они упадут с лошади, прыгая в бумажный обруч.

Но все эти страхи и волнения я испытывала только во время представления, не отдавая себе отчета в том, что удовольствие от этого зрелища я получаю очень небольшое, вернувшись же домой и сидя в полной безопасности в детской, не видя страшных масок клоунов, не слыша рева хищных зверей, я восхищалась одинаково с братьями и укротителями, и наездниками, и акробатами. А когда я пыталась поделиться своими опасениями относительно того, что могло случиться во время представления, у брата Алеши всегда находились успокоительные доводы. «А если бы тигр откусил укротителю голову, или ногу, или руку, укротитель бы умер, это было бы ужасно». — «Этого никогда не бывает, — уверенно возражал Алеша, — укротитель тотчас выстрелит в него, у него всегда в кармане пистолет, и уйдет из клетки». — «А если бы акробат упал бы с трапеции…» — «Он упал бы в сетку, ты же видела — под ним была протянута сетка».

Когда братья повторяли остроты клоунов, я тоже смеялась с ними, и клоуны здесь, дома, уже не казались мне такими противными, как в цирке. Через некоторое время я даже начала мечтать: не сделаться ли мне наездницей, чтобы скакать в кисейном платье с блестками на красивой лошади. «Только я бы не стала посылать поцелуев публике». — «Тебя бы заставили», — возражал всезнающий Алеша. «Как заставили?» — «Били бы тебя». — «Ну, положим, кто бы смел меня бить!» — «Кто! Начальство, конечно».

В драматический театр мы, дети, попали гораздо позднее. Мне было 12 лет, когда нам впервые показали «Горе от ума». Это представление было эпохой в моей жизни. Я потеряла голову от восхищения, бредила им. В том же году я видела «Недоросля» и «Ревизор» в том же Пушкинском театре на Тверской, но к этим спектаклям осталась холодна. Я просилась еще и еще смотреть «Горе от ума». Дома я читала и перечитывала эту вещь. Так как я не выпускала из рук большого тома Грибоедова из нашей библиотеки и сестры боялись, что я его замусолю, они мне подарили его в маленьком издании. На обложке этой крошечной книжки стояло: «Горе от ума. Сочинение Александра Сергеевича Грибоедова, цена 20 коп.». Я не расставалась с ней. Стоило мне раскрыть ее и наугад прочесть несколько слов, как передо мной мгновенно возникали образы Чацкого, Софьи, Фамусова. Я слышала голоса, видела жесты и позы артистов на сцене. Вскоре я знала все монологи Чацкого наизусть, я, которая не могла запомнить ни одной самой коротенькой молитвы. И я декламировала их с пафосом, старательно подражая интонациям Иванова-Козельского — тогдашнего jeune-premier’a [53] Пушкинского театра.

Я тотчас устроила в нашей детской представление под большими стенными часами, Миша, в капоте старшей сестры, изображал Софью, я — Лизу. Я долго колебалась — взять ли мне Софью или Лизу? Уж очень было соблазнительно влезать на табуретку и переводить часы. Алеша в халате старшего брата изображал Фамусова, но так как он не знал своей роли наизусть, я ему позволила заглядывать в книжку, что положила на стол около него. Но он, бессовестный, не стесняясь, считывал слова без всякого выражения, не поднимая головы от книги. Тогда я спихнула его с кресла и, переодевшись в его халат, села на его место и произнесла наизусть без запинки монолог Фамусова. «Ты не воображай, пожалуйста, совсем не смешно», — сказал презрительно Алеша. «Почему должно быть смешно?» — удивилась я. «Потому что Фамусов смешной — он комик», — важно заявил Алеша и хотел уйти, но я его вернула, заставила надеть русскую рубашку, высокие сапоги и изображать Петрушку. Он отлично стоял столбом передо мной и слушал мою декламацию Фамусова. Очень соблазнительна также была роль Скалозуба, и я с завистью слушала старшего брата Сережу, который выучил свою роль и очень хорошо басил, уткнув подбородок в низкий воротник своего гимназического мундира, как настоящий Скалозуб на сцене: «Пожар способствовал ей много к украшенью», «Дистанция огромного размера»…

Кончив монолог Фамусова, я сняла халат и надела его на Мишу, а сама преобразилась в Софью. Я была влюблена в актрису Гламу-Мещерскую, игравшую тогда Софью в Пушкинском театре. Она была красива и женственна, и я старательно подражала ее позам и интонациям несколько слащавого голоса. Вероятно, мне с моими мальчишескими замашками это плохо удавалось, потому что оба брата захохотали. «Совсем не похоже». Но их насмешки нисколько не охлаждали моего пыла. Я ждала только приезда Анюты Федоровой, моей кузины, немного старше меня, страстной театралки, — ей я представлю и Фамусова, и Чацкого, и Софью. Она одобряла меня во всех ролях и находила, что все «очень похоже». Только Молчалина я никогда не читала, так он мне был противен. Анюта защищала его. «Чем он хуже твоей Софьи?» Как! Сравнивать с Молчалиным Софью, прелестную, нежную Софью, в белом платье, с потупленными глазами — так ее представляла Глама, — разве она может быть нехорошая? «Просто дура, — отрезала Анюта, — раз она не полюбила Чацкого». Мне это не приходило в голову. Правда, почему Софья предпочла Молчалина? «Чацкий был слишком умен для нее, — продолжала Анюта, — потому пьеса и называется „Горе от ума“». Эти слова давали мне пищу для долгих размышлений. Софья не понимала Чацкого, может быть, потому она не любила его. Но разве она виновата в этом? Софья тоже была несчастлива. И Чацкий обижал ее своими приставаниями и насмешками, и она, чтобы отомстить ему, говорит всем на балу, что он сумасшедший… Я бы этого, конечно, не стала делать, я бы защищала его против всех, хотя, по правде сказать, ведь я тоже не все понимала из того, что говорил Чацкий. Я только была убеждена, что Чацкий очень умен, и все, что он говорит, — правда, и что он, конечно, лучше всех. Он герой, и за это я его любила. «И пошла бы за него замуж, а не за Молчалина», — торжествовала Анюта. «Замуж за Чацкого? Да разве герои женятся? Они любят, вот как Гамлет, Манфред, но никогда не женятся».

С Чацкого я перенесла свою любовь на Гамлета. И этой любви я не изменяла никогда. Образ обаятельного датского принца оставался единственным. Он жил в моей душе всегда близкий и живой.

Если я не совсем понимала Чацкого, то Гамлета я понимала очень хорошо. В Гамлете для меня ничего не было загадочного. Он был несчастен, потому что его никто не любил, никто ему не помогал — ни мать, ни Офелия. Будь я на месте Офелии, я бы никого не слушала — ни отца, ни королеву, не сошла бы с ума, не пела бы песен. Я помогла бы Гамлету убить дядю. И убить его было совсем не так трудно. Убить его надо было именно тогда, когда он молился и стоял на коленях спиной к Гамлету… Вот я бы всадила в спину дяди меч по самую рукоятку, а потом… Я не очень себе представляла, что было бы потом… Потом я, может быть, пошла бы вместе с Гамлетом на войну и убивала бы его врагов.

Иоанна д’Арк (Ермолова) — вот идеал! Никакой женский образ с ней не сравним.

Позже, когда нам, детям, исполнилось лет четырнадцать — пятнадцать, нас возили в Малый театр смотреть Островского. Меня всегда возмущали его героини — в «Грозе», в «Бесприданнице». Они страдают от родителей, а почему не бежали от них, почему с ними не боролись? Они томятся, страдают и… топятся. Тут опять Анюта поясняла, что они не могут бороться, что в этом их драма. Но я не верила. Всегда надо бороться. И побеждать. Ведь недаром голос с неба говорил Иоанне д’Арк: