Восьмое Небо (СИ) - Страница 9
Не бросил. Схватил зубами ремень, удержал. От боли и натуги даже слезы на глаза навернулись.
Глупый пескарь. Ветер в голове, правду мать говорила в детстве… Болтается над Маревом как яблоко, а хлам свой не выпускает…
Какой-то предмет вдруг привлек внимание Тренча, хоть и выглядел на первый взгляд абсолютно бесполезным. Разлапистый, блестящий металлом, засевший в борту трехлапым крюком, он почему-то обладал свойством приковывать взгляд.
Абордажный якорь, внезапно сообразил Тренч, все еще чувствующий себя оглушенным и потерявшимся в окружающем мире. Вот что это за штука. Абордажные пиратские якоря остались торчать в туше умирающего корабля, их канаты медленно натягивались под весом опускающейся «Саратоги». Еще несколько секунд, и они попросту лопнут, а потом…
Тренч почувствовал, как его тело вдруг потянулось к ближайшему абордажному якорю. Само по себе, не обращая внимания на свистящие вокруг фалы, способные рассечь человека надвое. Как, закряхтев, подняло на уровень груди литые кандалы. Только тут до него дошло, что же он собирается сделать. Внутренности мгновенно окатило чем-то ледяным и сырым, точно он вдохнул в себя целое облако. Голова противно закружилась – словно вновь заглянул в Марево.
Но поздно. Сделав несколько шатающихся шагов, Тренч, заскрипев от напряжения зубами, поднял кандалы еще выше и накинул цепь на одну из лап абордажного якоря. И выдохнул, с ужасом сообразив, что натворил.
Роза Ветров отмерила ему ровно три секунды удивления. На две с половиной секунды больше, чем отмерила жизни старой «Саратоге».
Дерево оглушительно затрещало, когда умирающая «Саратога» провалилась вниз, разворачиваясь и раскрывая свои недра, как диковинный воздушный цветок или чжунхуанская головоломка. Обрывки ее парусов сверху казались венчиками лепестков, а лохмотья фалов и развевающиеся канаты – вьющимися стеблями.
Роза Ветров, а ведь абордажный якорь глубоко увяз в дереве, подумалось вдруг Тренчу. Да его сейчас перетрет о мачту в кровавую жижу. Или, того хуже, протащит сквозь остатки такелажа, раздирая на части.
Но ничего такого не случилось, потому что какая-то сила вдруг стремительно потянула
якорь вместе с прилипшим к нему Тренчем вверх. В щеку больно ударило веером мелкой деревянной стружки, по ногам хлестнул парусиновый хвост.
Тренч заорал, осознав, что болтается в пустоте, бесцеремонно оторванный от туши быстро падающей «Саратоги».
Пустоты было так много, что она сбивала дыхание, заставив его судорожно дергаться на огромном крюке, точно наживку в ожидании жадной рыбьей пасти. Где-то далеко внизу колыхалось Марево, и на его фоне таял силуэт «Саратоги», уже ничуть не похожий на корабль или цветок, скорее, на бесформенную груду дерева и парусины. Корабль падал в густом облаке обломков – доски, бочки, остатки такелажа, прочий мелкий сор…
Тренч запрокинул голову, чтоб не смотреть вниз.
Но смотреть вверх было не легче. Над ним простирался киль пиратского корабля, своей длиной и мощью напоминающий китовый хребет. Прочие абордажные якоря чертили в небе причудливые кривые, обернувшись маятниками, их крючья были едва заметны за клочьями парусины, сорванной с мертвого корабля. Единственное, что уцелело от «Саратоги», если не считать подвешенного в пустоте мальчишки.
Болтаться на канате оказалось не только страшно, но и ужасно неудобно. Стальные браслеты, обхватившие его запястья, немилосердно впивались в кожу, котомка на спине ерзала, перехватывая грубым ремнем горло. Сколько он сможет продержаться в такой позиции, прежде чем взвоет от боли? Десять минут? Час? Тренчу не хотелось об этом думать. Как и о том, что будет, если пираты сообразят втянуть свои абордажные якоря обратно на палубу.
Не успел он толком додумать эту мысль до конца, как ощутил короткий рывок каната. Запрокинув голову, он убедился в том, что днище пиратского корабля с каждой секундой приближается. Его вытаскивали. Тренч сжался, жалея, что у него нет свободной руки, чтоб изобразить восьмиугольный знак Розы. Хоть и знал, что Роза Ветров давно сняла с себя ответственность за его судьбу.
* * *
Затянувшийся подъем доставил Тренчу немало неприятных минут.
Вокруг пиратского корабля, как и вокруг всякого другого корабля, носилось множество рыбьих стай. Мелкие рыбешки, охотники до крошек, мусора и прилипших к днищу моллюсков, хаотично патрулировали свою территорию. Как ни пытался Тренч увернуться, как ни крутился на своей веревке, их крошечные плавники и холодные твердые носы несколько раз чувствительно прошлись по его лицу. Тренч утешал себя тем, что эта воздушная мелочь в данный момент представляет для него одну из самых маловажных проблем. О том, что ждет его наверху, он и вовсе старался не думать.
Под конец подъема его чуть не размозжило порывом ветра о крутой борт пиратского корабля. Кто бы ни вытаскивал его, делал он это весьма медленно, с такой скоростью матросы обычно выполняют работу скучную, давно осточертевшую и не представляющую никакого интереса. То-то удивятся пираты, вытянув на палубу в придачу с абордажным якорем еще и неожиданную добычу…
Под конец веревка стала дергаться рывками. Тренч скачками возносился вдоль борта, мимо иллюминаторов в бронзовых рамах, каких-то задраенных люков, глазков, шероховатых досок… На миг он разглядел оконцовку названия корабля, изображенную неряшливыми литерами и тянущуюся по деревянном боку – «БЛА». Задуматься о смысле Тренч не успел – над головой уже мелькнул планширь.
- Уф! – выдохнул он рефлекторно, когда чужая сила грубо перекинула его через борт и швырнула лицом об палубу.
«Слишком часто за последнее время приходится целовать доски. С другой стороны, и пахнут они здесь получше, не тленом, как на «Саратоге». Скорее, чем-то сладким, из детства, даже приятным… Неужели у пиратов заведено драить палубы медом? А что, может быть. Чтоб во время тайфуна ноги к палубе липли…»
Тренч хотел было подняться, но лишь охнул от боли. За те несколько минут, что он провел за бортом, раскачиваясь на якоре с задранными руками, плечевые суставы успели совершенно онеметь.
- Вот это рыба! – громыхнуло где-то над ним, - Сколько борозжу небо, а такую впервые вижу!
Тренч как-то сам собой обмер. Голос был металлический, как у покойного капитана Джазбера, только еще более глухой и тяжелый. Как если бы капитан в придачу к стальной челюсти обзавелся вдобавок стальным горлом и кузнечными мехами вместо легких.
Но останки капитана Джазбера вместе с остовом корабля давно уже растворялись в недрах ненасытного Марева. Это не был капитан Джазбер. И Тренчу потребовался лишь один взгляд, чтобы сделать еще одно уточнение – это был вовсе не человек.
Это было что-то огромное, стальное и, кажется, живое. Вместо шкуры или камзола на нем были тронутые ржавчиной латные пластины, образовывавшие подобие старинного доспеха, но там, где пластин не доставало, вместо сукна или человеческой кожи виднелись натужно крутящиеся шестерни и попискивающие в смазке из китового жира гидравлические валы.
- Совершенно никчемная рыба, - прогудел голос, - Тощая, потрепанная и, к тому же, глупа как пробка. Какая еще рыба клюнет на пустой крючок?
- Та, которая не желает сигать в Марево, - выдохнул Тренч, против воли лязгая зубами.
Разглядывать пирата приходилось снизу, задрав голову, из положения крайне неудобного и, пожалуй, даже оскорбительного. По крайней мере, оно могло считаться оскорбительным, если бы перед Тренчем стоял человек.
Но первое существо, встреченное им на борту загадочной «БЛЫ» человеком не было. Его контуры напомнили Тренчу что-то позабытое, виденное в детстве мельком. Память услужливо подсказала угловатые черты, грозные маски, напыщенные, под старомодную манеру живописи, позы…
«Это же голем, - сообразил Тренч, - Старый абордажный голем!»
Механическая махина и в самом деле была абордажным големом. Крайне устаревшим, архаичной конструкции, как машинально отметил Тренч. Такие големы использовались во флоте добрых полтора века назад, еще в Высоких Войнах. На голову выше самого высокого мужчины, наделенные огромной механической силой, они падали на вражеские палубы подобно живым снарядам и сеяли вокруг себя смерть и разрушения, превращая рангоут в мелкую деревянную щепу своими стальными когтистыми лапищами. А уж когда големы сходились друг против друга, корабль, говорят, и вовсе был обречен – искр от сшибающейся стали валило столько, что все неизбежно заканчивалось пожаром на борту.