Восьмая Марта. Повесть в диалогах - Страница 6

Писатель может смотреть на свои книги как на приготовленные блюда, а может – будто на рожденных детей. Лучшие из писателей видят вместо книг младенцев. А я – тарелки с пищей. Метафоры терроризируют меня даже сейчас, но одержимость метафорами – недостаточное оправдание творчества. Для настоящей литературы нужно что-то еще. Что-то главное.

Геня Гималаева сгружает тарелку с вилкой в посудомоечную машину, снимает апеннинский фартук и уходит со своей прекрасной кухни в спальню – не менее, честно сказать, прекрасную. Там наша героиня пытается читать книгу, что преподнес ей П.Н. по случаю очередного рейтингового взлета программы «Гениальная кухня». Это книга остроумного британского кулинара, не зацикленного на правильном обращении с продуктами. Она бодрит и вдохновляет. В Гениных грезах воцаряются сочная, красная оленина и мучительно горький шоколад, и они же – оленина под шоколадным соусом – снятся ей почти до утра.

в которой читателю наконец представится возможность выслушать другую сторону, узнать, почему Катя Парусова решила стать Екой Парусинской и какую роль сыграла в этом одна популярная телеведущая, а также выяснить, как далеко способны зайти девушки, сомневающиеся в том, что жизнь – это не сон, который снится всем одновременно

Как там говорится: «Не судите»?

Любой суд – пристрастен, да вот хотя бы суд Париса! Нам так никто и не рассказал за минувшие века: что же сделала Венера с вожделенным золотым яблоком, во имя которого полегло столько «мужей прекрасных и сильных»? Как она им распорядилась? Повесила на стену собственного храма? Подарила Амуру? Или хвасталась перед Юноной с Минервой-стервой?

Любой суд – пристрастен, но Катя Парусова держала эту пристрастность на самом коротком поводке, и – строгий ошейник, кляп ей в зубы, перо под ребро. Сама так заплыла однажды – ни один суд не устоял бы перед счастьем вкатить по полной.

Катя Парусова, подобно знакомой нам телеведущей, любила мыслить кадрами – но не телевизионными, а скорее кинематографическими. Сейчас, например, действие переносится на десять лет назад. Двадцативосьмилетняя Екатерина Игоревна Парусова, преподаватель латинского языка, доцент кафедры тра-ля-ля, принимает первый зачет на первом курсе.

Днем раньше (черная отбивка) Екатерина Игоревна впервые услышала за спиной «бесшумные шаги старости». Это потом она бабахает громко и неприятно, как чужие фейерверки, а поначалу подбирается на мягких лапах. Как и в любой жизни, первые строки читались медленно и долго, начальные годы казались бесконечными и доверху набитыми событиями, а потом – шу-у-ух, летят страницы. Конец. Кто читал – молодец. Тираж – 1 экземпляр, замечания можете присылать по адресу… здесь всегда неразборчиво.

Кажется, бабушка говорила, что молодость заканчивается в тот день, когда солдаты на улице покажутся не мужчинами, а детьми.

И Катя, девушка «с языками», как говорили о ней знакомые подруг и подруги знакомых, взяла и превратилась в тетю-преподавателя, вершащую над студентами быстрый суд Париса. Она так часто имеет дело с латынью, что и в жизни порой начинает думать: «Катя, женщина прекрасная и мудрая, в университет утром приходит и пальто свое на кафедре оставляет. Студенты Катю приветствуют, Екатериной Игоревной называют. Катя в аудитории появляется и экзамен у молодых принимает…»

«De belli Trojani causa». О причинах Троянской войны. Катя сидит за расшатанным столиком в 311-й – давно не ведавшей ремонта – аудитории. Студенты готовятся к бою – к Троянской войне. Вот Парис – нежный блондинец Сеня Абдулкин, уверенный в своих познаниях и готовый метнуть их в лицо экзаменаторше, будто яблоко – в Венеру. Вот Елена – Стася Морская (это фамилия, а не прозвище), дева тонкая, как грифель (Катя смотрит под стол и видит свои крепкие – ненавистные! – лыжные ноги, набеганные за долгие годы тренировок в ДЮСШ). Вот Гекуба – Марина Мартынова. Что он Гекубе, что ему Гекуба? Марина выглядит рядом со Стасей, как ее свекровь: толста, несвежа лицом, но, как водится в таких случаях, умная и старательная студентка. Помнится, сразу же разобралась с третьим склонением.

Первокурсники – что те самые солдаты – кажутся Екатерине Игоревне детьми. Но она продолжает игру, находит среди этих детей сумрачного Агамемнона, разозленного Менелая, сурового, сдержанного Гектора – Гектор, кстати, отправился отвечать первым. Прелестный еврейский мальчик Костя Фидельман. Ни одной ошибки. Qualis vir, talis oratio. Катя тоненько расписывается в зачетке.

К столу приближается Парис. Елена… Менелай… В группе все меньше героев, все больше воздуха, вот последний из греков высаживается из разбухшего конского чрева. Антон Курбатов, прекрасный, как Ахиллес, и глупый, как Мидас. Садится напротив Екатерины Игоревны и начинает колченогое чтение с бездарным переводом. Не успел списать, не выучил, не готов. Латинские слова – в обычное время холодные, тяжелые, как сталь, – плавятся в Катиной голове, но она не замечает ошибок. Она ловит дыхание Ахиллеса, она смотрит на его красиво задуманные брови, хочет провести по ним кончиком пальца и тут же наказывает себя, впиваясь ногтями в тот самый палец-искуситель. Как там советовали? Вырвать глаз, который тебя искушает? Или отрубить руку? Нет, Екатерина Игоревна, руку отрубали ворам – в восточных сказках. А у нас не восточная сказка, у нас – экзамен, ну хорошо, пусть не экзамен – зачет! Вы же, Екатерина Игоревна, как воровка – заритесь на мятные глаза в ограде пышных ресниц и на плечи, развернутые, словно у певца-пловца… Вырвите себе глаз, Екатерина Игоревна!

– Зачет, – говорит Екатерина Игоревна и с трудом удерживается, чтобы не погладить по голове студента, прекрасного и юного.

Он чуть-слегка-едва прихрамывает на выходе – у каждого Ахиллеса есть собственная причина беречь ноги. Стася Морская радостным взвизгом за дверью его встречает. В нарушение античного сюжета.

Екатерина Игоревна ведомость аккуратно складывает и в деканат ее относит. Вместе с заявлением об уходе. Ровно две недели ее уговаривали, еще две недели искали замену и наконец уволили. Через месяц Катя (снова – Катя!) была в Москве, на Литературных курсах.

Почему именно литература? Потому что старости не поспеть за писателями – им на нее плевать из форточки. Писатель имеет право быть возмутительно старым – ему простительно. А главное, он не обязан ежедневно видеть перед собой молодых красавиц Елен и эффектно прихрамывающих Ахиллов. Так думала Катя Парусова, подписывая первый рассказ псевдонимом Ека Парусинская. Впоследствии злые языки утверждали, будто имя ей придумали люди, у которых она украла свои лучшие рецепты. Неправда – это имя принесли с собой ветер и жертва Ифигении. И корабли греков отплыли наконец в Трою. И с латынью было покончено навсегда.

Лишь однажды Ека Парусинская видела своего Ахилла – годы спустя он снова сидел перед ней в аудитории. На этот раз Ахилл-Антон сам был частью телевизионной аудитории Ека-шоу: он сидел в первом ряду, пальцем указывал беременной жене на ведущую и скалился в том смысле что, помнишь, Алеша, дороги Смоленщины? Ека узнала его только в финале – для нее вся аудитория была большим бесцветным пятном.

Но до того дня еще надо было дожить. И – дожать.

«Меня – нет, – думает Ека Парусинская. – Настоящей меня – не было и нет. Я составлена из кусочков, украденных у других людей и скрепленных талантом подражания. Вначале я мечтала стать ученым, потом захотела писать книги… С книгами тоже не вышло. После рецензии литературного санитара – ядовитого, как рыба-фугу, – я поняла, что в литературе меня нет точно так же, как меня нигде нет».

…Катя Парусова плывет по запруженной людьми Москве, как утлая лодочка. Скукоженный парус. Пробоины в днище. Единственный матрос загулял в кабаке и не вышел в море. Катя тоже не вышла – замуж. Ей трижды гадали, и каждый раз выходило, что Катя рано умрет. Одесская цыганка обещала – в тридцать три года. Уральская бабка подарила тридцать пять. Московская экстрасенша накинула еще два годика. В любом случае заводить семью до сорока лет было бы безответственно. Так решила Катя. Сейчас ей – двадцать девять, она идет по безымянной столичной улице и плачет. Латинские слова летят рядом, крылатые выражения обгоняют и машут, понятно, крыльями.