Воскрешение из мертвых (сборник) 1980г. - Страница 77

— От чая не откажусь, хотя время позднее и вам, наверное, спать пора, но раз самовар поспел…

— Вот именно. Не пропадать же кипятку. Есть, однако, не только кипяченая вода, но и аква витэ.

— Нет, Дионисий Петрович, спасибо. «Живую воду» в другой раз.

За чаем говорят о всякой всячине, а как только Крамов начинает благодарить за гостеприимство, Дионисий встает из-за стола и кивает Андрею:

— Пойдем, внук, не будем мешать.

— Мне именно с вами-то и нужно поговорить, Дионисий Дорофеевич! — останавливает его Крамов. — Посоветовались мы в Москве и с местными властями и решили, что вы сами должны пресечь незаконную деятельность Телушкина. Сможет это сделать ректор семинарии?

— В каком смысле?

— Застать Телушкина и его сообщников на месте преступления и сообщить о них следственным органам в соответствии с существующим законом. Нужно ведь не только Телушкина покарать, но и выяснить многое другое.

— Понимаю, Аскольд Ильич, — кивает Десницын. — Только сам ректор на это не решится. Побоится последствий.

— А что нужно, чтобы решился? — спрашивает Татьяна.

— Указание епархии.

— Как этого добиться?

Дионисий почесывает бороду. Он не очень уверен, что ему удастся уговорить Благовещенского сообщить обо всем епархиальному архиерею.

— Но ведь другого пути нет? — снова спрашивает его Татьяна.

— Вроде нет…

— Тогда вся надежда на вас, Дионисий Дорофеевич.

— Хорошо, я попробую. Боюсь, однако, как бы Телушкин не вывернулся, если за это дело возьмемся мы. Уж больно хитер и изворотлив… Скажет, будто типография затеяна без его ведома.

— А вот это уж предоставьте нам, — успокаивает его Крамов. — Улик против него в этом деле более чем достаточно.

— Вы имеете в виду оттиски пальцев на печатной машине? — спрашивает Дионисий.

— Не только это, но и дактилоскопия, конечно, пригодится.

— А если он в перчатках?

— Вы совсем уж за профессионального гангстера его принимаете, — смеется Татьяна.

— От него всего можно ожидать, — хмурится Десницын-старший.

— Мы все это учтем, Дионисий Дорофеевич, — обещает Крамов.

— Тогда я попробую уговорить Арсения Благовещенского доложить о нем своему епархиальному владыке.

— Владыка, — усмехаясь, поясняет Десницын-младший, — это у православного духовенства титул архиерея.

Как и ожидал Дионисий, ректор Благовской духовной семинарии заметно оробел, когда Десницын посоветовал ему сообщить как можно скорее о деяниях «отца Феодосия» владыке.

— Ведь это все равно, что на себя самого донести, — говорит он упавшим голосом. — Я же сам ему разрешил…

— Что вы ему разрешили? Подпольную типографию организовать?

— Реставрацию древнецерковнославянских рукописей…

— Так то реставрация, и в единственном экземпляре к тому же. А он как развернулся? Да еще и наемную рабочую силу завел. Уже одно это по советским законам подсудно. Милиция, конечно, знает о нем все, но не хочет вас компрометировать. Репутация Телушкина ей хорошо известна — у него такое не в первый раз. Так зачем же вам за него отвечать? Дело-то явно уголовное и по серьезной статье.

— Но и владыка по головке меня за такое не погладит… Спросит, как просмотрел, почему в особняке Троицкого обосноваться разрешил?

— А кто к вам этого отца Феодосия направил? Не владыка разве? Ну так и он, значит, несет за него ответственность. Но теперь уж делать нечего, теперь одно из двух: либо вы сами ставите в известность милицию, либо милиция обойдется без вашей помощи, и тогда труднее будет доказать вашу непричастность к деяниям отца Феодосия.

Ректор, то и дело массажируя поясницу, мелкими шажками прохаживается по комнате. Останавливается перед образами, крестится, сокрушенно вздыхает:

— Иного пути, значит, не имеется?

— Не вижу иного, Арсений Иванович, а вам лишь добра желаю. Ведомо мне также, что и милиция семинарию нашу компрометировать не собирается. Однако терпеть далее преступные элементы в нашем городе тоже не намерена.

Отец Арсений вздыхает еще раз и, широко перекрестившись, решается:

— Что будет, то будет — поеду! Чует, однако, мое сердце — не миновать мне гнева владыки.

Очки у Фомы Фомича на самом кончике носа. Он пересыпает шрифт из одной ладони в другую, как бобы, и недовольно покачивает головой.

— Разве с моим зрением такой шрифт набирать? Мне и корпус-то трудно, а нонпарель еле различаю. Пусть ваш мастеровой помогает мне, отец Феодосий.

— Ладно, позову его сейчас. А мелкость шрифта зачтется при окончательной расплате.

— Зачтите и то, что я свою наборную кассу принес. Без нее…

— Ясно, Фома Фомич, это тоже приму во внимание.

— Верстатка, в которую литеры будем набирать, тоже моя. Это при ручном наборе главный инструмент. Без него мы бы…

— Я ведь уж сказал — оплачу все: и труд ваш, и принесенный типографский инструмент.

— Тогда давайте вашего Вадима, пора браться за работу. Да света надо бы прибавить. Вверните лампы посильнее.

— Вадим все сделает.

Спустя несколько минут приходит заспанный Вадим. Долго зевает и никак не может понять, чего от него хочет Фома Фомич.

— Да ты что, малый, совсем ото сна очумел, простых вещей не можешь понять, — злится Фома. — Неужели ни малейшего представления не имеешь о наборе. Вот давай раскладывай пока литеры по клеткам наборной кассы. Будь бы шрифт покрупнее — корпус или петит, к примеру, я бы и без твоей помощи. А то нонпарель! Ее с лупой нужно, а не с моими очками. А ты не швыряй их так, это тебе не гвозди. Клади вместе с литерами еще и пробелы, цифры и линейки. Да пошевеливайся, а то мы так до утра не рассортируем, а надо бы сегодня хоть одну страницу сверстать.

— Если уж так быстро надо, пусть и отец Феодосий помогает, — недовольно бурчит Вадим.

— Ты что, в своем уме? — таращит глаза на Маврина Фома. — Он работодатель, хозяин…

— Ладно, ладно, — примирительно говорит Корнелий. — Я вам помогу, литеры только очень уж маркие. Рук потом, наверное, не отмоешь?

— Да уж известное дело, — подтверждает Фома. — Свинцовая пыль въедлива. У наборщиков ручного набора она на пальцах и даже ладонях на всю жизнь.

— Что вы говорите! — испуганно отдергивает руку от шрифта Корнелий.

— Это когда лет десять поработаешь, — смеется Фома. — А денек-другой никакого следа не оставит. Дня через два-три все сойдет. Тут на них не столько свинцовая пыль, сколько типографская краска. Не новый шрифтик-то, был уже у кого-то в употреблении. Краска, правда, тоже въедлива, но и она отмывается в конце концов.

К одиннадцати часам ночи удается разложить все типографские знаки по клеткам наборной кассы. В начале двенадцатого Фома приступает к набору первой строки. Он кладет перед собой страницу текста и торжественно берет из кассы букву за буквой, устанавливая их в верстатке.

Авдий молча пропускает мимо себя Дионисия Десницына, внука его Андрея, ректора семинарии отца Арсения и двух неизвестных ему представителей епархии. Чтобы никто из них не споткнулся в темноте, Авдий идет впереди, указывая дорогу. То ли он заблаговременно смазал петли, то ли дверь в подвале вообще не скрипучая — открывается она бесшумно.

Вниз по ступенькам первым снова идет Авдий. Достигнув массивной двери на нижней площадке лестницы, он по знаку Дионисия стучит в нее.

После некоторой паузы слышится голос Вадима:

— Это ты, Авдий?

— Я, Вадим. Отвори, мне отец Феодосий надобен.

Снова пауза. Наконец тяжелая дверь медленно, с противным скрипом, будто кто-то кошке на хвост наступил, отворяется. Ослепленный ярким светом Авдий не сразу входит в подвал, давая возможность глазам своих спутников привыкнуть к освещению и оглядеться.

— Чего стал, заходи, — говорит Авдию Вадим. — Вон он, «отец Феодосий».

Авдий шагает к Корнелию, и тогда из темноты выступают фигуры ректора, Дионисия и представителей епархии.

— Гаси свет, Вадим! — не своим голосом кричит Корнелий.