Воскрешение из мертвых (сборник) 1980г. - Страница 6

— Да, правда, — утвердительно кивает Настя. — Каждая элементарная частица состоит там как бы сразу из всех элементарных частиц. Элементарность субатомного мира — это ведь не дробление мелкого на еще более мелкое…

— Имею некоторое представление об этом. Более того, вполне согласен с Гегелем и Энгельсом о «дурной» бесконечности. Это в том смысле, что элементарные частицы не «состоят из…», а «превращаются в…». Не так ли?

— Конечно. Неисчерпаемость тут понимается не в количественном отношении. Она включает в себя качественные скачки и переходы к совершенно новым типам отношений и даже, пожалуй, перевоплощений.

— Ну, а если элементарная частица может быть и сама собой и состоять из других, даже больших, чем она сама, то ведь и идея триединого бога: бога-отца, бога-сына и бога — духа святого — не так уж нелепа, хотя атеисты считают представление об этом единстве ниже всякой критики.

— Но ведь, кажется, еще Лев Толстой…

— Вот именно! — живо перебивает ее Дионисий. — Именно он утверждал, что догмат о святой троице не может быть принят разумом, так как часть будто бы не может быть равна целому. Но ему это простительно — тогда не только он, но и вся мировая наука ничего не знала о каверзах микромира.

— А не обидно для всемогущего бога сравнение его с микрочастицей? — улыбаясь, спрашивает Настя. — Ведь в «Православном катехизисе» сказано, что «бог-отец не рождается и не исходит от другого лица. Им из ничего созданы небо и земля, видимый мир и невидимый. Он есть дух вечный, неизменяемый»…

— «Всеблагий, всеведущий, всеправедный, всемогущий, вседовольный и всеблаженный», — продолжает за нее Дионисий. — И, будучи столь всемогущим, ему ничего не стоит, наверно, перевоплотиться во что угодно, в том числе и в микрочастицу. Идея эта не мне, однако, пришла в голову. Ее подсказал нашим богословам тот самый физик, который исписал своими формулами всю эту бумагу. Он вообще убежден, что микромир — это та область, которая подвластна лишь всевышнему…

— Он просто шарлатан, этот ваш физик! — возмущается Настя. — Он бесчестно спекулирует временными затруднениями субатомной физики.

— У нас есть сведения, что он имеет ученую степень. К тому же ссылается на авторитет западных ученых. А по их данным в микромире нарушен даже такой священный закон материализма, как закон сохранения энергии.

— Такая возможность лишь допускается, и только потому, как остроумно заметил один тоже западный физик, что природа охотно закрывает глаза на эти нарушения, если они происходят в достаточно короткое время. В течение секстильонной доли секунды, например.

— Субатомный мир, значит, действительно полон загадок?

— Да, тут мы еще не все знаем, так как не умеем пока достаточно точно решать уравнения современной теории элементарных частиц.

— Ну, а если бы нашелся математик, который решил бы их точно? Мог бы он средствами одной только математики, без эксперимента, разгадать тайну субатомного мира?

— Я лично не очень в этом уверена, — задумчиво покачивает головой Настя. — Но, с другой стороны, математическое моделирование явлений природы играет в теории значительную роль. Некоторые ученые даже утверждают, что современная теоретическая физика вообще развивается преимущественно методом математических гипотез.

— Так полагают только математики?

— Не только они.

— Ну, а вы?

— Я просто не могу не считаться с фактами. А факты подтверждают справедливость этих утверждений. Многие открытия действительно были сделаны «на кончике пера» математиков.

— Вы не отрицаете, значит, что одним лишь математическим моделированием можно сделать фундаментальное открытие?

— Видимо, можно. Но имейте в виду, что существует еще и «математический идеализм», отрывающий математические абстракции от отображаемых ими реальных предметов и процессов окружающего нас мира.

— Вот вы и помогите нам в этом разобраться, — протягивает ей Дионисий собранные со стола листки с математическими формулами. — Покажите их кому-нибудь более вас сведущему в математике.

Андрей, не участвуя в беседе, слушает деда и Настю с большим вниманием, дивясь не столько познаниям Дионисия в области естественных наук, сколько спокойствию Насти. Конечно, она могла бы не раз поставить его в тупик или с помощью своей философской науки опровергнуть какие-нибудь богословские догматы, но она даже не попыталась сделать это.

А Дионисий Десницын, прощаясь с Настей, уже совсем по-мирски трясет ее руку и, посмеиваясь, спрашивает:

— Так вы не отрицаете, значит, что еще многое вам, материалистам, неведомо?

— Мы не были бы материалистами, если бы отрицали это.

— И уж вы нас извините, Анастасия Ивановна, за то, что столько времени у вас отняли. Но кто знает, — задумчиво и на сей раз вполне серьезно добавляет он, — может быть, беседой этой оказали вы если не всей православной церкви, то нашей духовной семинарии большую услугу. А фамилия физика, формулы которого мы вам передали, Куравлев Ярослав Ефимович.

Оставшись одни, дед и внук некоторое время молча смотрят друг на друга.

— Я бы на вашем месте последовал примеру бывшего профессора Ленинградской духовной академии Александра Осипова… — негромко говорит Андрей.

— Помышлял уже об этом, — без обычной своей иронической улыбки признается Дионисий Десницын. — Но ведь он сделал это в сорок восемь лет, а мне уже восьмой десяток. Поздновато. Да и привык я к своей рясе. Ходишь в ней и дома, и по улице, как в домашнем халате. Ну кто еще, кроме нас, может позволить себе такое?…

Андрей молчит. Он знает, что спорить с дедом бесполезно. Видно, он и в самом деле окончательно разуверился во всевышнем, а не отрекается от него публично лишь потому, что не хочет ставить в затруднительное положение сына и внука.

Никогда еще не хотелось так Андрею побыть одному, собраться с мыслями. И он уходит из дома, не предупредив об этом деда. Уж очень тревожно сегодня у него на сердце, а в мыслях такой разнобой…

Вот уже более получаса бродит он по улицам, выбирая самые малолюдные. Сейчас бы ему не по родному городу бродить, а по пустыне, по дикому, безлюдному краю, и чтобы вокруг ни одного живого существа, а лишь один он да бог. Может же он вмешаться в его судьбу, подать какой-нибудь знак, зародить хотя бы чувство уверенности в самом себе. Почему вмешательство его может сказываться только в микромире? Ведь он великий, всесильный бог, ему все подвластно, все вокруг — его творение. Отчего же тогда общаться с людьми может он лишь в самых мизерных пределах им же созданной материи?

Но даже если это и так, то проникнуть в микромир смогут ведь только ученые, а не те, кто служит ему, богу, кто жаждет общения с ним, кто хочет понять его полнее и глубже, чтобы затем рассказать об этом людям.

Андрей упорно думает об этом и наконец решает, что, может быть, всевышний именно через людей науки, через этих безбожников собирается поведать о своем существовании. И если именно они оповестят об этом человечество, их словам, как это ни прискорбно сознавать, будет, конечно, больше веры, чем лицам духовного звания, и без того утверждающим существование творца всего сущего.

Это успокаивает, но ненадолго. Другие мысли и сомнения с новой силой начинают одолевать его.

Зачем богу вообще подавать какие-то признаки своего присутствия где бы то ни было? Если он не вмешивался в судьбы мира в страшнейшие периоды истории земного человечества, зачем ему это сейчас? Потому только, что раньше люди не могли проникнуть в его обитель в микромире, а теперь проникают и он вынужден отвечать на их вопросы?

Нет, тут что-то не то, что-то лишенное всякой логики. Наверно, всевышнему просто нет никакого дела до человечества, в противном случае он не мог бы не вмешаться и не покарать тех, кто этого заслужил. Такими Андрей считает вовсе не безбожников, а жестоких священнослужителей, ибо не находит оправдания ни средневековой инквизиции, ни многочисленным крестовым походам, ни тем более порочности римских пап.