Восковые фигуры - Страница 92

— Ускользнул пока, — он вздохнул, с озабоченностью морщил лобик, подавленный. — Это сейчас, а что будет потом, если вдруг опять… потепление?..

— Ну и радуйтесь! — сказал Пискунов. — Могло быть хуже, хотя вам ведь ничего не грозит, поскольку в обычном смысле слова вы, так сказать…

— Могло быть и хуже, — согласился Алексей Гаврилович, работая бритвой. — Считай, еле унес ноги. Да! Нет уже прежней силы! Многое вы отсекли своими выстрелами, как выяснилось. Совокупность, множественность отсекли, мой дорогой, вот в чем дело. — Алексей Гаврилович нахмурился не то обиженно, не то сердито и мстительно, растревоженный неприятными воспоминаниями. Пискунов перехватил его взгляд в зеркале, тот как раз снимал бритвой мыло со щеки и подбирался к шее. Остановил руку с занесенным лезвием, что-то в глазах его мелькнуло такое… Побарабанил пальцами по столику, нехорошо побарабанил, со значением.

«Вот сейчас полоснет, — подумалось Михаилу. — А что ему стоит! Ну, давай-давай, чего ты ждешь?» — поощрял мысленно. Страха не было. Но нет, Алексей Гаврилович стал править на ремне бритву, рассказывал дальше, все еще переживал по поводу унизительного эпизода:

— Удалось-то удалось… Ах, какой позор! Всюду народные гулянья, а они сзади, слышу, стучат, гремят костями, а я бегу, бегу… ножки подгибаются… Голый! Всюду люди… Набросились, понимаешь, как воронье, дикари, сорвали всю одежду… Одной рукой лицо закрываю, чтобы не узнал кто-нибудь, а другой — сами понимаете что. А ладошки-то меньше по размеру, не умещается… Дамы смеются!

— Дамы смеются! — укорял Пискунов. — Нашли о чем горевать. Он немного успокоился. — Спросили, что будет потом, если вдруг… — произнес задумчиво. — Так вот, могу заверить, ничего не будет. Со стороны живых, я имею в виду. Все так и останется, как было.

— Хорошо бы, ах, хорошо бы! — вздохнул Алексей Гаврилович с надеждой, не заметил язвительной иронии. — Ну вот и все! На десять лет помолодели.

Пискунов приблизил лицо к зеркалу, осматривал себя. Всегда испытывал удовольствие после хорошего бритья. Алексей Гаврилович взмахнул салфеткой.

— Каким одеколончиком прикажете? Есть «Красный мак», «Красная Москва», «Красная гвоздика»…

— Лучше, пожалуй, цветочным, — попросил Михаил. — У меня аллергия на красный цвет.

— Понимаю. Сделаем!

Весь благоухая, Пискунов вышел из парикмахерской на свежий воздух. Алексей Гаврилович его провожал. Пожимал на прощанье руку, говоря с лукавством:

— А ведь вам уже и на работу пора. Помните было высказано руководящее мнение? Еще тогда, когда… Во исполнение, так сказать. И про обещание свое не забудьте. Кое-какие необходимые материальчики я уже распорядился забросить.

Он вроде чего-то недоговаривал, продолжал руку цепко удерживать. Пискунов нетерпеливо поморщился. А тот маску дурашливости сбросил и — вот уж неожиданность! — в мелких невнятных чертах лица изобразилось что-то похожее на страдание, на душевную муку. Пискунов не порывался больше уйти. Ждал. К неожиданной смене обличий уже привык.

— Миша, я ведь вам не все сказал, — торопясь заговорил Алексей Гаврилович. — Главного не сказал. Начал было, да не успел. Вот вы меня хотели, так сказать, в лучший мир… Вогнали целую обойму. Да-с! Но отсекли своими выстрелами, а точнее, смелостью обретенной, не только совокупность и множественность, а как бы это поточнее… Выяснилось постепенно, все звериное отсекли. Осталось одно человеческое. А можно жить с одним человеческим? Раньше не было страшно, свой долг выполнял, а теперь… И вот здесь оно жжет, давит, — показал на сердце, — а от самого себя под землю не зароешься. По ночам не сплю, валидол глотаю по несколько таблеток. А страшнее всего глаза, смотрят из темноты со всех сторон. Страх, отчаяние, обреченность. И кровь, кровь… Целое море крови… Захлебываюсь…

— Совесть прорезалась? — заметил Пискунов холодновато.

— Именно, именно! — Алексей Гаврилович слегка оживился, закивал согласно. — Мыслю себе так: человеческое — это и есть совесть. И как от нее избавиться? Сколько раз повторяю себе: будь проклят тот день, когда поддался соблазну… отрезал… И вот… И вот, — он широко повел рукой, — любимая забегаловка, интересная работа… Ничто не радует.

— Боюсь, ничем не могу помочь, — сказал Пискунов, подозревая, что опять сейчас вывернется наизнанку и что-нибудь выкинет.

Они расстались.

Посетителей в парикмахерской не было. Алексей Гаврилович постоял на пороге, потом повернулся к туалетному столику и стал машинально править на ремне бритву, как всегда в ожидании клиента.

Вышел посмотреть, нет ли кого. Издали доносился стук молотков. Внизу, под низким берегом медленно катила свои воды река. Течение было слабым, и казалось, она застыла, остановилась. И все вокруг тоже застыло.

Алексей Гаврилович глубоко, полной грудью вздохнул, наслаждаясь наступившей внутри себя тишиной. Поднял голову и закрыл глаза, весь отдавшись этому чувству покоя, такому незнакомому. А затем резким и сильным движением полоснул себя бритвой по шее и, пока оставались силы, еще раз вдоль горла с другой стороны.

Он опустился на колени и вытянул руки, прежде чем упасть, будто этим немым жестом обращался с мольбой к кому-то, кого уже не видел.

Алая кровь густо и сильно выхлестывала из ран, текла вниз по склону маленьким ручейком, слегка журчащим, дотекла до реки и стала расплываться большим розовым пятном.

Кто-то, шедший по берегу, наступил неосторожно и выругался: краску что ли какую разлили? Ясно, не свое, чужое, государственное.

Когда Пискунов вошел в помещение редакции, ничего нового, на первый взгляд, не увидел. Все так же народ толпился в вестибюле, курили, обменивались новостями, дым коромыслом стоял. При его появлении, однако, умолкли, почтительно расступались здороваясь; о его назначении, видимо, уже знали, хотя официального представления еще не было. Но кое-что все же изменилось: появилось много новых, незнакомых лиц. И не было здесь Гоги, Семкина (уж не сгинул ли вместе с Зеленым островом?), не было Зиночки и других «старичков» из числа сотрудников «Бреховской правды». Зато уборщица тетя Паша оказалась на месте, энергично, прямо по чужим ногам размахивала мокрой тряпкой на длинной палке, демонстрировала усердие. И тут, махнув неосторожно, зацепила пустую поллитровку под скамейкой; бутылка покатилась и улеглась у Пискунова на пути. Тетя Паша замерла: экая ведь незадача, выбросить позабыла! А он, хоть и знал о ее слабости, не стал распекать при всех и отчитывать. Нагнулся, бутылку крутанул, подождал, пока остановится, — горлышко показало прямо на тетю Пашу. И все, смеясь, тоже посмотрели в ее сторону. Он уже ушел, а старушка все еще стояла, потрясенная, умиляясь до слез деликатностью нового руководства: вот ведь нашел способ указать ей — не криком, не руганью, а с помощью той же бутылки.

Пискунов между тем прошел по коридору и остановился перед массивной дверью. Новая, видимо, недавно повешенная табличка на ней гласила: «Главный редактор Бурбулевич-Бурбулевский Михаил Андреевич». Секретарша, незнакомая девчушка, сидевшая на месте Зиночки, поспешно вскочила. Он поздоровался, вошел в кабинет и опустился в кресло за письменным столом, где некогда сиживал Гога. Посидел, обдумывая свое положение, а потом стал открывать ящик за ящиком — там оказалось десятка два однообразно серых папок с застарело душным мышиным запахом. Он открыл сверху две и не сразу понял, а когда понял, то почувствовал, как отчаянно, до острой боли застучало сердце. Там были тускло затертые тюремные фотографии анфас и в профиль, мужская и женская. На одной была совсем еще девочка с неестественно вытянутой длинной шеей, с остро торчащими ключицами под кофточкой. Стрижка короткая, под самый затылок, лишь около уха случайно сохранилась трогательная завитушка волос — недосмотр тюремного парикмахера; один глаз немного диковато косит.

Он долго с напряженно-пристальным вниманием всматривался в полуистершиеся черты, стараясь превратить их в наполненный жизнью образ. И почему-то подумалось: раньше у нее была длинная, по пояс коса, которую она расплетала и расчесывала, по-голубиному чуть наклонив набок голову и косясь глазами в зеркало. И еще, что она любила петь песни и ходить на заре купаться на речку, легко ступая босыми ногами по мокрой траве, роняющей капли росы; радостно взвизгивая, окуналась в бочажке с ледяной прозрачной водой, где живыми стрелками вылетали из-под ног пескари, и ее стыдливую наготу созерцали одни лишь целомудренные березки да птицы в ветвях… Сквозь застилающую глаза пелену он все смотрел, смотрел. И еще представил себе направленное ей в затылок дуло. Мама, мамочка! Вот мы и вместе! Он осторожно оторвал фотографию и прижался к ней губами… На первой странице дела была косо поставленная резолюция: «Без права переписки». И фамилия заключенной: «Бурбулевич-Бурбулевская», в скобках — «Пискунова».