Воронцовы. Их жизнь и общественная деятельность - Страница 5

Знаменитый авантюрист достиг в начале царствования Елизаветы всего, чего только может жаждать человек, ценящий “земные блага”: почестей, чинов, орденов и богатств, пользуясь притом большим влиянием на императрицу. Но всего этого Лестоку было мало: он, по-видимому, скучал без интриг и тяготился влиянием Бестужева. Подкапываясь под него, он придрался к случаю “заговора Ботты”, чтоб доконать врага, и в этом случае, кроме других лиц, пострадали Лопухин и жена брата канцлера (впоследствии нашего парижского посла). Однако хотя это событие в известной степени и отразилось на репутации Бестужевых, императрица слишком ценила знания братьев, – в особенности великого канцлера, – чтобы оправдать надежды Лестока на гибель врагов. Старик, великолепно зная все государственные дела, снимал с императрицы тяжелую обузу управления Россиею: он, так сказать, “разжевывал” ей всякое дело, и вся забота ее заключалась только в том, чтоб написать на докладываемой бумаге знаменитое “Елизаветъ”.

В свою очередь Бестужев отплатил Лестоку за его подкопы. Последнему пришлось испытать все неудобства борьбы с канцлером и муки тех пыток, на которые он сам с большою легкостью послал несчастных женщин, виновных разве только в излишней болтливости, а Лопухину – еще и в том виновную, что, как было сказано выше, соперничала красотою и нарядами с государыней. Но Лесток оказался стойким на дыбе, и от него ничего не допытались, хотя обвиняли и уличали во многом. Действительно этот смелый француз был способен на всякие “авантюры”, но в упоминаемое время (1748 год) его вины заключались главным образом в том, что он с представителей всех держав брал взятки и часто действовал в пользу тех государств, интересы которых были противны выгодам России.

Звезда Бестужева померкла через десять лет после осуждения Лестока, но все-таки и эта “старая лиса” дождалась печального конца (1758 год). Старик давно уже начал надоедать императрице своим брюзжаньем, неподатливым характером и постоянными наветами на окружающих. Кроме того, он не переставал измышлять разные рискованные политические комбинации и дождался наконец обвинения, может быть, до известной степени и справедливого, – в желании устранить от престола Петра III, обвинения, которое и было причиною его падения, тем более, что он имел слишком много ненавистников и врагов.

Но прежде, чем перейти к этому обстоятельству, выдвинувшему Михаила Илларионовича, мы должны бросить взгляд на тогдашние европейские события и положение дел при русском дворе.

Знаменитое “европейское равновесие”, в стремлении к которому наши политики делают положение Европы таким шатким и неустойчивым и постоянно дерутся, имело и тогда многих адептов среди людей, заправлявших судьбами государств; оно и тогда было одною из незыблемых аксиом политических доктринеров. Успешная борьба Фридриха Великого с Австриею за политическое преобладание сделала слишком сильным этого государя и нарушала пресловутое “равновесие”. Начали образовываться союзы и против Фридриха, и одною из первых держав, отпавших от Пруссии, была Франция.

У нас все одинаково ненавидели Фридриха, кроме только великого князя (Петра III), его страстного почитателя. В государыне искусно раздували неприязнь к ее коронованному современнику, выставляя на вид его злословие и коварные замыслы заместить дочь Петра на русском престоле другими претендентами. Неприязнь к Пруссии была общая, но к Франции относились различно: Бестужев ее не любил, а Воронцов и Шувалов, ставшие могущественными при дворе, тяготели издавна к ней. Сношения с этою страною, прерванные почти на 10 лет, возобновились при энергическом содействии Михаила Илларионовича Воронцова. Последний действовал в данном случае не по одним личным симпатиям, но и по убеждению в пользе союза с родиною Вольтера. “Я никакого пристрастия и ненависти ни к каким иностранным государствам не имел, не имею и впредь не буду, – писал он еще раньше Елизавете, вероятно, после наветов на него со стороны Бестужева. – Они все у меня дотоле в почтении содержатся, доколе к Вашему Величеству в искренней дружбе и любви пребудут”. Но как бы ни думал Воронцов о выгодах политического союза с Франциею или другою державою, они, эти державы, тогда, как и теперь, старались “выгребать жар из печи” русскими руками...

Итак, после успехов Фридриха и под влиянием сильной французской партии при дворе, был заключен союз с Францией; и в этом деле главным действующим лицом является Михаил Илларионович. Переговоры велись помимо Бестужева и втайне от него, так что канцлер узнал о союзе с Франциею тогда, когда уже все совершилось.

Успех этой политической комбинации был первым сильным ударом для самолюбивого великого канцлера. Впрочем, все уже давно замечали охлаждение государыни к когда-то всемогущему министру. По отзывам современников, к этому времени и сам канцлер не так усердно работал, как прежде; вечные интриги, постоянно напряженная нервная деятельность, множество дел – все это могло утомить кого угодно. Очень может быть, что на канцлера расхолаживающе действовало и изменившееся отношение императрицы, по целым годам не принимавшей его с докладами, а также и то, что трудами рук Бестужева пользовались другие; но является несомненным, что хитрый старик в упоминаемое время не выказывал уже прежней энергии.

Мы не будем здесь излагать подробно последовавших вскоре за образованием союза против Фридриха II действий России в семилетнюю войну, – это завело бы нас далеко за пределы нашего очерка. Гром русских побед, – правда, доставшихся нам ценою громадных жертв, – наполнил всю Европу. Непобедимый, гениальный Фридрих остался без войска и в отчаянии хотел покончить с жизнью, враги наводнили и опустошали его родину, Кенигсберг и Берлин были взяты, и губернатором королевства Прусского состоял русский генерал Корф... Существовало даже желание присоединить “прусскую провинцию” к России: Пруссия уже присягнула на подданство Елизавете и в этой новой нашей “губернии” заводились русские порядки... Рассказывают, что фавориту Шувалову очень хотелось прибавить к своему титулу и название “герцога прусского”... Если пирожник Меншиков был “светлейшим герцогом ижорским”, а берейтор Бирон – “герцогом курляндским”, то отчего же Шувалову, прирожденному русскому дворянину, не сделаться герцогом прусским? Весьма возможно, что он некоторое время питал эти надежды, а Елизавета не прочь была исполнить его желание, тем более, что это послужило бы к унижению ненавистного Фридриха, очень невыгодно отзывавшегося и зло острившего насчет русской императрицы.

Вообще то далекое время было очень щедро на самые несбыточные проекты. Вспомним хотя бы план Екатерины II – завоевать всю Турцию и посадить на византийском престоле своего внука, которому с этою целью и было дано при рождении имя Константина. И тогда еще Турция считалась колоссом “на глиняных ногах”, хотя этот колосс живет с тех пор уже более сотни лет, проживет, вероятно, и еще немало времени, а если и рухнет, то завалит своими обломками всю Европу. Вопреки пословице “у семи нянек дитя без глаз”, европейские няни не совсем еще занянчили этого живучего младенца...

Щедрость прежнего времени на проекты, исполнение которых потребовало бы страшных, беспощадных жертв от государства, являлась естественным следствием неопределенности политических целей управителей, плохого знания родины и обилия “пушечного мяса”, с которым не церемонились.

Мы должны здесь остановиться на одном эпизоде семилетней войны – на первых шагах участия в ней русских. Апраксин, после некоторых удачных действий и после знаменитой победы при Гросс-Эгерсдорфе, форсированными маршами стал отступать к русским границам. Это похожее на бегство отступление было одною из причин падения Бестужева.

Около этого времени старый канцлер уже заключил дружбу с великою княгинею Екатериною Алексеевною (будущая императрица), очаровавшею всех своим умом и обращением. Видя болезненное состояние Елизаветы, которое могло разрешиться внезапною смертью, он уже составлял планы о преемнике больной государыни, помимо Петра III, неудобные свойства которого не могли не быть замечены прозорливым стариком. По этому плану престол переходил к внуку государыни Павлу Петровичу, а Екатерина назначалась регентшею. Современники говорят и о других вариантах этого проекта, который вскоре сделался известным императрице, – и над Бестужевым, обвиненным, кроме того, и в отступлении Апраксина с войском, разразилась гроза. Между тем это отступление Апраксина вовсе не входило в планы Бестужева и могло произойти от действительного недостатка провианта для войск в опустошенном крае, а также и от известия, достигшего до Апраксина, о болезненном припадке с государыней, в случае смерти которой престол переходил к Петру III, страстному почитателю талантов Фридриха.