Ворон и роза - Страница 2

Сражался, как всегда…

Нет, не как всегда.

Люди смотрели. Даже женщины. Турнир.

Замок…

Но когда она пыталась запечатлеть эти подробности в своем уме, они ускользали, ускользали…

И ушли.

Ее память была пуста, Глэдис лишь знала, что снова грезила о своем рыцаре. Ей осталась лишь одна драгоценная картина: ее рыцарь смотрит на нее, идет к ней. Она так цеплялась за это воспоминание, что оно намертво врезалось в память, хотя в нем была греховность, от которой ее сердце колотилось, а рот пересыхал.

А у других инокинь бывают греховные видения? Ни одна не признавалась в подобном на еженедельной общей исповеди, но Глэдис это не удивляло.

Наказание было бы ужасным.

Была и другая причина молчать.

Признание могло прекратить видения.

Несмотря на осознание греха, несмотря на виденные ужасы, Глэдис нужны были эти грезы, как нужны человеку еда и питье.

Она закрыла глаза руками, смаргивая жгучие слезы. Это должны были быть слезы раскаяния, но это были слезы горя. Безгрешное сердце ее было безмятежным, но как только начались видения, Глэдис потеряла покой. Единственный дом, который она знала, рутина загруженных делами дней уже не приносили счастья.

Теперь она лелеяла обрывки видений и собирала любые подробности о мире за пределами монастыря. Она страстно желала узнать этот широкий мир и часто проводила время, взирая на единственный его кусочек, видимый из Роузуэлла, – вершину большого холма, находившегося в нескольких лигах от монастыря.

Гластонбери-Тор.

Конический холм поднимался из плоской болотистой земли и словно короной был увенчан маленьким монастырем Святого Михаила. Это было древнее место паломничества, но ниже, у подножия находилось еще более святое место – великолепное аббатство, знаменитое на всю Англию тем, что связано с Иисусом Христом и со Святой чашей с Тайной вечери. Легенда гласила, что Иосиф Аримафейский, отдавший приготовленную для себя гробницу для погребения тела Христова, привез эту чашу сюда.

Другая легенда была еще более поразительна. Она утверждала, что Иосиф приходился Иисусу из Назарета дядей и однажды привез юного племянника в Англию. Они прибыли в Гластонбери, и там Иисус, сын плотника, помогал строить церковь. Несомненно одно – в аббатстве стояла маленькая древняя церковь, и говорили, что это место чудес.

Такое святое место, ее так сильно тянет туда, но она никогда его не увидит, никогда не помолится в той церкви. Глэдис всю жизнь проведет в Роузуэлле и никогда не выйдет за его пределы. Она еще не приняла постриг, в Роузуэлле это делали в двадцать пять, но она это сделает. Потому что обеты нестяжания, целомудрия и послушания, которые она дала в пятнадцать лет, можно снять только с позволения семьи и аббата из Гластонбери.

Случалось, что у семьи появлялась неожиданная необходимость в незамужней дочери, но Глэдис такого избавления ждать нечего. Ее отдали в монастырь, как только отняли от груди, чтобы она, следуя семейной традиции, могла молиться за родных и их дела. Ничто не изменится.

И зачем думать об избавлении? Роузуэлл – ее единственный дом, тихое, безмятежное место, полное красоты и честной работы.

Она больше не позволит себе лихорадочного волнения, тоски по внешнему миру и, главное, смутных грез о мужчине. Глэдис заставила себя сосредоточиться на радостях простой жизни, молча повторяя знакомые молитвы. Постепенно они помогли ей уснуть.

Крик петуха разбудил ее с первыми лучами солнца. Приветствуя рассвет, грянул птичий хор. Через несколько мгновений зазвонил колокол, призывая на утреннюю молитву. Мысли Глэдис скользнули было к грезам, но она твердо направила их на благодарность за новый день.

Сестры в спальне быстро одевались. Глэдис надела поверх сорочки, в которой спала, платье из некрашеной шерсти, затянула пояс, завязала сандалии. Сняв ночной чепец, она провела гребнем по коротким волосам, потом накинула на голову платок. Подтянула его вниз, чтобы край оказался вровень с бровями, перекрестила длинные концы на горле, закинула на спину, перекрестила там, потом снова перекинула их вперед.

Сестры оглядели друг друга, проверяя, все ли в порядке. Потом выстроились в маленькую процессию и отправились на утреннюю молитву. Перед лицом восходящего солнца они пели Господу хвалу за новый день. Зимой это становилось тяжелым испытанием, но летом это было для Глэдис любимым занятием.

После молитвы маленькая община занималась уборкой, потом сестры завтракали и расходились по своим делам.

Роузуэлл вот уже четыре столетия предоставлял женщинам убежище, совершенно отделенное от остального мира, поэтому они сами производили для себя почти все необходимое. Сами выращивали себе еду, готовили питье, даже ремонтировали жилища.

Роузуэлл был специально построен так, чтобы оградить монахинь и послушниц от мира мужчин. Если нужно было что-то извне, то это приносили в монастырь женщины. Священники, прибывавшие сюда из Гластонбери, всегда были пожилыми.

Тогда как она могла грезить о мужчинах? О воинах? Как?! Глэдис сообразила, что, задумавшись, остановилась и смотрит на вершину высокого холма, словно он мог дать ей ответ.

Нет! Она повернулась и поспешила к пивоварне.

Роузуэлл походил на деревню, окруженную частоколом. Ограда не была защитой, она немного выше самой высокой сестры в монастыре, но оберегала сад и огород от животных. Некоторые сестры выходили сейчас в открытые ворота, отправляясь на работу в поля, сады, к рыбным прудам.

Настоящей границей Роузуэлла была лесная чащоба, окружавшая его земли. Это был предел, за который не переступала ни одна из сестер. Деревья заслоняли от взгляда внешний мир, за исключением вершины Гластонбери-Тор.

Отмахнувшись от этих мыслей, Глэдис поспешила к открытой двери пивоварни. Ей нравилась эта работа. Господь превратил воду в вино, и это настоящее чудо, но и обычный процесс был для Глэдис не менее чудесным. Кислое ячменное сусло становилось прозрачным напитком, который питал тело и просветлял ум.

Войдя, она поприветствовала свою начальницу, сестру Элизабет, энергичную худую женщину с большим носом. Она годилась Глэдис в матери, была жизнерадостной и доброй.

– Есть какие-нибудь особые дела сегодня? – спросила Глэдис, надевая большой фартук.

– Ничего особенного, милая. Затворяй новый эль, пока я заканчиваю закваску. – Она окунула в чан очередную веточку, осторожно вытащила ее обратно, теперь покрытую сероватым налетом, и повесила сушиться. Закваска сохранит свою силу до тех пор, пока не понадобится. Когда ячменное сусло будет готово, веточку погрузят в него, и закваска снова оживет.

Очередное чудо.

Сестра Элизабет принялась разводить огонь под котлом, Глэдис подбросила дров, потом приладила специальную трубу к отверстию в крыше, чтобы выходил дым.

– Сегодня переменчивый ветер, – сказала она.

– Переменчивые времена, – ответила сестра Элизабет. – Новое сражение на востоке. Король Стефан осадил Ипсвич, в ответ герцог Генрих атаковал Стэмфорд.

Какая удача, что устав Роузуэлла не требовал молчания! Сестра Элизабет любила слушать новости от женщин, приносивших в монастырь необходимые товары. У нее были причины для особого интереса. Она пришла в монастырь в двенадцать лет и сохранила ясные воспоминания о своей семье, которую непосредственно затрагивало нынешнее противостояние.

Глэдис попала в монастырь младенцем и не имела никаких воспоминаний о доме. Сейчас, однако, она интересовалась военными новостями не меньше сестры Элизабет. Из-за своего рыцаря. Ей ненавистно было слышать о сражениях. Она хотела, чтобы он был невредим.

– Новости доходят медленно, – сказала она. – Возможно, сражение уже закончилось.

– Закончилось здесь, так начнется где-нибудь еще.

Глэдис выкатила большую бочку.

– Герцог Генрих мог отправиться домой. У него много земель – Анжу, Нормандия, а теперь, после женитьбы на Элеоноре Аквитанской, он получил и ее земли.

Сестра Элизабет фыркнула:

– Таким, как он, всегда мало. – Она печально улыбнулась Глэдис: – Ты так горячо жаждешь мира, милая, и всегда его хотела, но сомневаюсь, что Англия скоро его увидит. Восемнадцать лет стычек посеяли столько вражды, что настоящие проблемы больше не имеют значения.