Вор во ржи - Страница 57

— Я проследил, чтобы оно попало в ту пачку, с которой снимал копии.

— Спасибо.

— И вы не против, чтобы у всей этой публики появились ваши письма? У Эддингтона, у Моффета? И у тех, кто купит комплект для «Сотбис»?

Он отрицательно покачал головой:

— Пусть подавятся. Они не будут стоять у меня над душой и читать мои мысли. Они окажутся в плену некоего художественного вымысла, который я сочинил специально для того, чтобы одурачить их. Даже не подозревая об этом, они будут читать некий эпистолярный роман.

— Похоже, вы действительно получили от этого удовольствие.

— Какого не получал уже много лет, — кивнул он и снова наполнил свой бокал. — Видите ли, с некоторых пор мне стало трудно писать. Надеюсь, эти приятные хлопоты помогут мне выйти из творческого ступора. Мне уже хочется вернуться к работе.

— Это прекрасно.

— Да, но в этом есть и печальная сторона — расставание. Светлая печаль, как сказал Шекспир, и думаю, он очень точно это подметил. Берни, я уже выписался из «Паддингтона», и скоро мой рейс. Я считаю вас настоящим другом, но вам известен мой образ жизни. Скорее всего, наши пути больше никогда не пересекутся.

— Кто знает?

— Тоже верно. И может, как-нибудь черкану вам пару строчек.

— Буду ждать лилового конверта, — сказал я. — И сожгу его сразу же после прочтения. Но вы кое о чем забыли.

— О чем же?

— Уберите это в надежное место, — сказал я, передавая ему конверт. — Здесь тридцать тысяч долларов.

— Это слишком много.

— Мы договаривались пополам, правильно? Я получил две тысячи от Элис, три тысячи от Эддингтона, пять тысяч от Виктора Харкнесса и пятьдесят тысяч от Хильярда Моффета из Беллингема, штат Вашингтон. В сумме получается шестьдесят тысяч баксов, половина от них — тридцать, и это как раз ваша доля.

— Вы взяли на себя весь риск, Берни.

— А вы сделали всю работу, и уговор есть уговор, так что можете распоряжаться этими деньгами с чистой совестью. А пока спрячьте в надежное место и остерегайтесь карманников.

— Не знаю, Берн, — произнесла Кэролайн. — Я в замешательстве.

— В последнее время ты не одна в таком положении, — заметил я. — Боюсь, я в некоторой степени этому способствовал.

— Конечно, как говорится, нужно уметь отделять зерна от плевел, иначе подавишься, но убей меня бог, если я могу тут отличить одно от другого. Как ты поступаешь в таких случаях, Берн?

— Может, попробовать утопить их в вине?

— Отличная мысль! — воскликнула Кэролайн и яростно замахала Максин, которой порой приходилось подолгу ждать, пока мы что-то закажем. — Привет, Макс, — сказала она, когда та подошла. — Принеси-ка мне, пожалуйста, двойной скотч и думать забудь приносить нам всякие жидкости для полоскания рта. Берн, ты как? По-прежнему пьешь ржаное виски?

— Думаю, я на некоторое время откажусь от ржаного, — ответил я. — Мне тоже скотч, Максин.

— Берн, Генри уехал домой, да?

— У Генри, в общем, нет дома, поэтому он не может туда уехать. Но да, уехал. Впервые видел его без серебристой бородки — если не считать тех минут, когда я видел его в вестибюле «Паддингтона», но тогда он был для меня просто неизвестным джентльменом, читающим журнал. Сегодня днем он зашел в туалет у меня в магазине и вышел чисто выбритым, а бороду свою завернул в салфетку. Сказал, что попробует отрастить настоящую, если она будет такого же цвета.

— Всегда можно покрасить.

Мы заговорили о Карле и о том, что всегда можно отличить крашеные волосы, так же как всегда видно, если кто-то носит парик. Но мы сошлись на том, что обычно так говорят о неудачно покрашенных волосах или о слишком заметном парике. Потом мы поговорили о том, что у женщин почему-то считается в порядке вещей красить волосы или делать подтяжку лица, скрывая следы старения, а у мужчин это не принято.

— Или косметика, — продолжал я. — Кстати, что-то я не вижу, чтобы ты ею пользовалась. И мне нравится твоя прическа.

— Она у меня всегда такая, Берн. С тех пор, как мы с тобой познакомились.

— До недавних пор.

— Это была фаза, через которую мне надо было пройти, — сказала Кэролайн. — И я прошла ее, и черт с ней. И ногти мои мне больше не кажутся короткими. Они просто стали моими ногтями.

— И рубашка мне твоя нравится. Что за фирма? «Л. Л. Бин»?

— А что?

— Они держат марку. И клетка всегда в моде, не так ли?

— Я знаю, что похожа на лесбиянку больше, чем обычно, — покосилась она на меня. — И чихать я хотела с высокой колокольни. Это реакция. Своего рода компенсация. Пройдет. Но меня все-таки кое-что смущает, Берн, и речь не о моем гардеробе.

— И что же тебя смущает?

— Нож.

— Какой нож? Тот, которым Эрика убила двух человек, или тот, который полиция нашла в ее квартире?

— Так это был не тот нож?

— А как он мог быть тем? Она забрала его с собой, и думаю, ей хватило ума от него избавиться. Я сходил в один из немногих оставшихся на Таймс-сквер магазинчиков, которые не скончались от диснейфикации, и купил нож, чтобы подбросить ей в квартиру.

— Так я и думала, Берн. И ты оставил его отмокать в «хлороксе» якобы для уничтожения следов крови. Но откуда ты знал, какой именно нож нужно купить? Карл сказал, что это был стилет с перламутровой рукояткой, но к тому моменту ты уже побывал в квартире Эрики. Ты что, успел переговорить с ним раньше?

— Нет, я действовал наугад, — покачал я головой.

— Действовал наугад? И интуитивно купил нож, который идеально совпал с орудием убийства?

— Он совпал не идеально, — признался я, — и даже не слишком совпал. Это был обыкновенный складной нож из тех, что продают на Таймс-сквер, с лезвием чуть длиннее, чем орудие убийства. И у него рукоятка не как у стилета, и вообще она черная, а не перламутровая.

— Но тогда…

— Но это был нож, по форме и размерам приблизительно совпадающий с тем, которым закололи двух женщин, и он отмокал в кувшине с хлоркой на кухне у Эрики, и я подумал, что ей будет непросто это объяснить. Что бы она сказала? «Это не тот нож, которым я воспользовалась! Тот был отделан перламутром!»

— «Я никогда в жизни не воспользовалась бы таким мясницким ножом». Я поняла, о чем ты.

— Мне просто хотелось вывести ее из себя так, чтобы она утратила контроль над ситуацией.

— И это сработало. Берн, значит, я спала с убийцей. И даже не подозревала об этом. Я чувствовала, что она немного не в себе, особенно в последний вечер, когда мы подцепили двух метеорологов, а потом обломали им кайф. — Кэролайн передернула плечами и жадно ухватилась за свой бокал. — До сих пор как вспомню, так вздрогну, — призналась она. — Но меня не это смущает.

— А что?

— Ты сжег письма Гулливера Фэйрберна в камине в номере Айзис. Это все видели.

— Правильно.

— Но на самом деле они видели только одно письмо, которое ты им показал перед тем, как оно попало в огонь. И они видели обгорелые клочки других писем, напечатанных на лиловой бумаге. Но ты же не сжег настоящие письма?

— Ты же знаешь, — напомнил я. — Сама покупала лиловую бумагу и печатала подделки.

— Да, я этого юного песика никогда не забуду, — вздохнула она. — И лисицу из мафии — тоже. Я напечатала, а ты их сжег.

— Правильно.

— А тем временем Генри трудился, сочиняя поддельные письма. Берн, я все равно его называю Генри.

— Я тоже. Но он писал не поддельные письма, потому что они были подлинными. Он — Гулливер Фэйрберн, следовательно, каждое письмо, которое он пишет, — письмо Гулливера Фэйрберна.

— Не понимаю, почему ты называешь их подлинными.

— Ну, скажем, вымышленными. Возможно, не подлинные, но и не поддельные же!

— Ладно. Он писал вымышленные письма. Потом ты взял вымышленные письма и снял с них копии.

— С одного комплекта, — уточнил я. — Он сочинил…

— «Сочинил» — хорошее слово. Мне нравится.

— …два комплекта писем. Один я отнес в «Кинко», назовем это комплектом «А», и снял две копии с каждого письма.