Волжская метель - Страница 19
У больного была забинтована нога и рука.
Вот он повернул голову, увидел шедшего мимо палаты отца Николая и приветливо улыбнулся ему, как доброму знакомому. Отец протоиерей хмуро прошествовал мимо; не ответив на поклон, однако сомнений быть не могло: на койке лежал Александр Васильевич Овчинников, притом явно выздоравливающий!..
Нет, нет, никаких помех святому делу теперь уже быть не может! Невозможно отнять Антонину у бога! Значит, скорее в Яшму, где все должно совершиться быстро, чтобы пути назад уже не осталось! Обитель обретет свою святую!
Два знаменитых русских князя, самолетский "Князь Иоанн Калита", шедший вниз, и русинский "Князь Пожарский", торопившийся вверх, встретились ночью в Томне, у одной угольной баржи. Пароходы стали бок о бок и лишь перед рассветом закончили бункеровку.
Комиссар Шанин спал на кожаном диване в салоне "Князя Пожарского". Он с головой укрылся своим черным летным регланом с крылышками и не мог видеть, как вышла на пустую палубу "Иоанна Калиты" тоненькая большеглазая девушка в черной одежде. Человек, знакомый с живописью, мог бы принять ее. за оживший образ с нестеровской картины.
Девушка придерживалась за перила, как выздоравливающая, и неуверенно шла кругом палубного настила. Так обошла она тихонечко всю палубу и стала на корме в тень, когда пароходы, включив прожекторы, начали работать колесами и медленно отдаляться друг от друга.
Луч прожектора соскользнул с черной женской фигурки на корме, сбежал вниз и расплылся слабым желтым пятном на воде: "Князь Иоанн Калита" разминулся с "Князем Пожарским".
И опять за бортом "Калиты" лишь темная река в просторных и пустынных берегах.
Как величаво ее медленное шествие к югу, под буйные ветры Каспия! Течет и течет изо дня в день спокойная вода, обходит перекат за перекатом бакен за бакеном. Течет и плещет в меловые скалы и глинистые обрывы. течет под солнцем и под снегом, под ливнями и градом, течет и под струями смертоносного свинца. Ведь еще так недавно и так близко отсюда вскипала эта волжская вода от пулеметной ярости и взяла навек в свои глубокие недра черную лодочку и отважного пловца...
Скорей бы к бревенчатому срубу в лесах, чтобы уж не видеть больше ни этой жестокой реки с пароходами, ни мятущихся в суете людей.
Вот он, уже различим с палубы, остров спасения от скорбей, остров забвения всех земных горестей и печалей - женский Назарьевский монастырь на взгорке.
Но даже здесь, в святом месте, где спит вечным сном родная мать, не чает сердце обрести успокоение. Здесь перед очами все та же река с пароходами и большое село с людской суетой на ярмарках и пристанях. Нет, прочь и отсюда, от места божьего, но многолюдного! Здесь лишь положено совершиться обряду, навеки отрешающему душу от земного. Сразу же по свершении обряда - в скит, за ту зубчатую, как пила, синюю стену на краю окоема, в глухой заречной заболотной стороне!
"Князь Иоанн Калита" сбавляет ход. Его долгий гудок будит звучной своей медью утреннее эхо в яшемских верховьях и низовьях. Монастырской лестницей-уже спускается отец Афанасий с хором знакомых послушниц и монахинь встречать пароход...
Сошла с "Калиты" на пристани Яшма и артель мужиков-торговцев. Артель привезла на ярмарку самый ходовой товар - десяток пудов русского масла. Еще на пароходе многие приценялись к их маслу, хорошую цену давали, но артельщики желали совершить сделку на самой ярмарке. Контроль придрался, почему тяжелые ящики идут не багажом, а как ручная кладь. Задобрил контролеров староста артели - дескать, груз принадлежит девятерым пассажирам, превышение веса невелико. Пошли себе с миром! Только насчет сделки, видимо, что-то передумали: купили лошадь и телегу, на пароме переправились со своими тяжелыми ящиками за Волгу.
Видели их будто проездом в деревне Козлихе, потом и слуху о них не стало...
...Холодными и ненастными сумерками, уже перед ледоставом 1918 года, в калитку яшемского монастыря постучался одинокий путник. Одет он был в латаную и потертую крестьянскую одежку с чужого плеча. Привратница с неудовольствием открыла бедному богомольцу. У таких и на гостиницу обычно не хватает, в часовне ночуют, где по ночам не заперто и читают акафисты.
- Ну входи, что ли, родимый. В гостиницу направишься или в часовню тебе стежку показать?
- Слушай, мать Гликерия, в монастырь покамест я не войду...
- Батюшки-светы! Никак... Ивана Овчинникова... младший брат?
- Он самый, Александром звать, коли забыла.
- Да ведь отпели тебя в соборе! И сейчас поминания поют. Брат заказывал отцу Николаю.
- Отцу Николаю? Вот как? Чудно мне это...
- Да все мы слыхали, дескать, потонул Алексашка в Волге, ближних выручая. Иные даже всплакнули по тебе, молодцу. А матушка ваша от горя во гроб легла. Скоро сорок дён справлять. На могилку сходил?
- Не успел еще. Нынче из Кинешмы пешой пришел. Ты мне скажи: Тоня воротилась в монастырь или нет?
Сашка мял в руках шапку. Холодный ветер из Заволжья шевелил его светлые кудри, отраставшие после больничных ножниц. Привратница глянула на Сашку, вздохнула и произнесла:
- Антонина-послушница для мира умерла. Уже три месяца, как в соборе сам владыка епископ ее в монахини постриг...
Сашку будто покачнуло ветром. Он ухватился за каменный выступ стены. Привратница было заговорила, но он перебил:
- Постой! Где сейчас Антонина?
- Да говорят же тебе, нет больше Антонины-сестрицы! Есть монахиня, инокиня скитская, святая целительница Анастасия. В лесах она спасается, и где - про то нам говорить не ведено! А то уж тут летатель один про нее сторожа расспрашивал...
3
Первый сухой снежок присыпал бумажные цветы венков, ленты с черными надписями и хвойные лапы, успевшие пожелтеть. Теперь оба родителя Александра Овчинникова покоятся рядом, как жили.
Шаги сзади. Сашка сидел на скамеечке внутри ограды. Думал, идет брат Иван. Ко встрече с ним Сашка себя еще не подготовил, не хотел слушать уговоры насчет старого конского ремесла... Нет, идет не брат, а подгулявший кладбищенский сторож.
- Александру Васильевичу почтение! Мамашу помянуть пришел? Постой, постой! Да ведь тебя же самого... того-с! Теперь, стало быть, за здравие бы надо, коли жив и здрав... Чего молчишь?.. А ты, я гляжу, гордец! Нехорошо! Знаешь, какие люди ко мне с полным доверием идут? На, читай письмо от воздушного летчика. Мой первый друг!
На свежем конверте - твердый почерк: от Сергея Капитоновича Шанина, Московская губерния, авиаотряд...
Сашка вынул сложенный листок и прочел письмо. Комиссар авиаотряда справлялся, в порядке ли могила Марии Шаниной, нет ли новых вестей о пропавшей дочери, Антонине Шаниной...
- Во! Видал! Только что получил, это уже второе с осени. Отец Николай про это письмо еще не знает, а то отберет, как и первое... Обижает он меня, зверь косматый! Трое суток надысь связанным держал, от владыки прятал, пока владыка тут послушницу в монахини постригал.
Владимир Данилович Дементьев, сын яшемского рыбака, был назначен капитаном на самолетский пароход уже при Советской власти. Освободил досрочно Дементьева от последних осенних рейсов 1918 года бандитский обстрел парохода из-за лесных левобережных зарослей невдалеке от Яшмы, против Жареного Бугра на Волге. За выздоравливающим ухаживала дома, в яшемской Рыбачьей слободке, жена, учительница Елена Кондратьевна. Сидя за письменным столом, Дементьев раздумывал, как наилучшим образом применять речные суда для боев гражданской войны.
Снаружи на крыльце что-то зашуршало. Прихрамывая, Дементьев подошел к дверям. Чья-то тень на окне в сенях. Затаился, что ли?
Револьвер остался в комнате, но в сенях прислонен к стене топор. Дементьев уж потянулся за ним, но уловил из-за двери не то вздох, не то стон. Капитан отодвинул засов, но снаружи кто-то так привалился к ней, что хозяину пришлось поднажать - и к самым ногам его рухнул человек в латаной одежде.
Когда домой вернулась Елена Кондратьевна с прислугой, на кухне, к их удивлению, уже была истоплена печь, пахло жженым тряпьем и банным духом. А в столовой сидел бледный, исхудавший Сашка Овчинников, бывший ее ученик, облаченный в капитанский китель и форменные брюки. Владимир Данилович был очень взволнован и сказал, что Сашку надо поскорее поставить на ноги.