Волкогуб и омела - Страница 76

Она прижала меня к стенке после английского, с улыбкой до ушей. Зубы у нее такие яркие, что я даже свое отражение видел, честно.

— Ник, привет!

— Привет, — отозвался я.

Вот так я умею разговаривать с симпатичными девчонками. Нет, ну правда, чего я ей скажу? А вот у нее с этим проблем не было.

— Я тут подумала… — Она придвинулась чуть ближе, я ощутил запах клубничного шампуня. — Я подумала, на рождественские танцы ты со мной не пошел бы?

Я ощутил сокрушительное разочарование и невозможное облегчение одновременно. С одной стороны, мне не придется беспокоиться насчет костюма, цветов, разговоров и танцев. Я видел по Эм-Ти-Ви, как они это делают. Попробуй я, так у меня встанет прямо посреди зала.

А с другой стороны, Мария-Франческа мне нравится.

Не то чтобы важно, что она веселая и умная и что от нее пахнет земляникой. Мои родители никогда на это не согласятся. Это еще с тех недоброй памяти дней, когда предубежденными были все. Нельзя доверять чужакам, тайная полиция за каждым углом, и ты никогда не знаешь, кто перед тобой. И этого урока никто в родне не забывал. Мы — православные до мозга костей, и с чужаками не водимся. При этом найти себе пару на выпускной очень, очень трудно. Нас полно в России, но здесь очень мало. Прискорбно, но таковы правила.

Я их прибавил к Рождеству и хулиганам — в категорию отстоя.

— Ты извини, мне жаль. — Я сдвинул рюкзак с боку на бок, и мне действительно было жаль. — Я же на два месяца после уроков сижу. И родители меня никуда не отпустят. Считай, что вечно теперь под домашним арестом.

Она разочарованно сморщилась — искренне, я снова подумал, что наши правила — отстой.

— Ладно, зато у меня вот что есть. — Она вздохнула, отколола от свитера значок и приколола на мой. — Может, на празднике весны тогда.

Она оглянулась по сторонам, потом наклонилась ко мне и поцеловала меня самым быстрым в мире поцелуем.

Я ошибся — не волосы у нее пахли земляникой, а блеск для губ. Я еще ощущал его вкус, когда она исчезла за поворотом коридора. Потом посмотрел на значок. Мне скалил зубы Санта, помахивая автоматической рукой в перчатке.

Хо, блин. Хо. Еще раз хо.

Каждый урок тянулся бесконечно. Никто на меня не таращился так, будто мне предстоит умереть, потому что никто не знал, что в этот день за мной придет Джед. Я один раз прошел мимо него в холле, и никогда у него глаза не были светлее, чем сегодня. Он не ухмылялся, не скалился. Он только смотрел, и хлопья слюнной пены висели у него в углах рта. Кто-нибудь из учителей заметил? Нет. Здоровые мужики в белых халатах потащили его в большой дом, где сидят пожиратели младенцев и убийцы почтальонов? Нет. Никому не надо было.

И теперь План «В» будет к месту. Очень к месту.

Джед меня на год старше, но он отстал. На математике он мне подставил ножку, когда я шел к доске, и почти белые глаза кричали, чтобы я как-то отреагировал. Я вышел к доске, решил пример и вернулся обратно, обогнув его.

За обедом он сидел за соседним столом и смотрел на меня. Наблюдал за каждым моим движением, провожал взглядом каждый глоток. У него капала изо рта полупережеванная еда, но он не замечал, а если замечал, то наплевать ему было. Я думал, что он вырастет в серийного убийцу, но ошибался. Он уже им был, а меня наметил как жертву номер один.

И что бы вы сделали? С воплем умчались прочь, спотыкаясь и подпрыгивая? А я нет. У меня этого никак в плане не было.

Очередной раз с ним разминувшись в коридоре, я бросил тихо:

— Завтра, северо-восточная опушка леса. У моста.

Ответа я ждать не стал: насколько я понимал, он уже язык сжевал от злости и не мог бы ничего сказать. Потом я пошел прямо в кабинет медсестры, изобразил колики в животе и небольшую отрыжку, и через двадцать минут мама за мной приехала.

На сегодня вопрос был решен — Джед не набросится на меня раньше времени. А завтра…

Что мужчина должен сделать — то должен.

Так однажды высказался один мужик в старом вестерне, и был прав. Я не взрослый мужчина, но ко мне тоже относится. И всю ночь я думал у себя в комнате. Дурацкий значок Марии-Франчески с этим Сантой я снял и едва не выбросил, но в последнюю минуту положил на стол. Перчатка махала и махала — интересно, насколько еще хватит у него батарейки.

Когда моя семья уже заснула, я вышел в гараж, потом вернулся и стал смотреть в окно на звезды и на серебряную луну. От холодного воздуха они казались ярче, ближе, и если всмотреться, виднелись зубы в хитрой улыбке луны и холодное терпение, горящее в глазах звезд.

Просидев так с час, я вернулся и уставился в свой шкаф. В нем и хранится мое последнее настоящее Рождество. И во мне от этого проснулась грусть, гордость и тоска по чему-то непонятному — все сразу. В конце концов я натянул трусы и футболку и лег спать. Снились мне печенья, подарки, тысячи иллюминированных елок, и за каждой елкой — Санта. Он смеялся, щеки красные, пузо прыгает. Тысяча Сант, куда ни посмотри.

И когда я утром проснулся, у меня случилось это… как его, блин? Откровение, вот. Большое слово, но и идея была не маленькая. Я знал что делать, знал как, и если я все сделаю правильно, то выйдет еще лучше, чем я думал. Не просто о’кей, а еще лучше. Обязательно.

Иначе не может быть.

Я пообедал с мамой, с папой и с Тесс. Пусть себе Джед себе задницу морозит в лесу, меня поджидая. Мне спешить некуда. Потом я взял куртку и рюкзак и сказал, что вернусь. Арест арестом, но отец считает, что бродить в лесу — детям на пользу. Они там многое узнают, да и крепче становятся. Во всех смыслах.

Я пустился в путь по гравийной дороге. Небо над головой меняло цвета: серый, белый, голубой. Может, снег пойдет, а может, прояснится еще. Вот чем зима интересна: никогда не знаешь, как будет дальше.

Я надел линялые джинсы и самые разбитые кроссовки. Никогда не знаешь, что с ними станется, особенно если имеешь дело с таким, как Джед. Мы их купили в Сан-Антонио, они тогда были оранжевые, с черным контуром койота, воющего на луну. На такую же луну, как вчера была — узкую и голодную.

Подхватив рюкзак, я постарался об этом не думать. Что я должен сделать, то должен, и думать о таких вещах — не полезно. Не полезно ни для плана, ни для Тесс, ни для меня.

Я шел вперед, и снег похрустывал под резиновыми подошвами. Много снега выпало последнее время, не меньше футов трех. Ручей Блу-Уотер-Крик вздулся и стал размером с небольшую речку. Брось туда ветку — и не успеешь уследить, как она скроется из виду.

Через полчаса я вышел к месту, где сказал Джеду меня ждать. Он там был — можно подумать, кто-то ожидал бы другого. Уж если у меня хватило дурости пойти прямо к нему, он не будет отказываться.

Джед поднял голову от извивающегося мехового комка, лежащего у его ног. Усмешка его была холоднее снега у меня под ногами.

— A y меня подарочек тебе есть, сопляк.

Он привязал к дереву собаку. Судя по запаху мокрой шерсти, облил ее растворителем для краски и сейчас пытался щелкнуть зажигалкой. Поджечь собаку. Поджечь, только чтобы позлить меня перед тем, как прикончить. Вот столько злобы в этом мешке дерьма.

— Собак я люблю, — сказал я спокойно. — Очень люблю. А ты мне совсем не нравишься.

Свой велик он поставил на берегу вздувшегося ручья. Я повернулся и ногой сбил его в воду — велик тут же унесло течением. Потому-то взрослые и требуют от нас, чтобы мы к ручью не ходили: он выплескивается из берегов, вода в нем ледяная, и утонешь в нем в момент.

— Опа! — сказал я жизнерадостно. — Ведь говорили тебе держаться от воды подальше.

— Ах ты проклятая сволочь! — заревел он. — Ты не знаешь, с кем связался, засранец! Ты у меня смерти будешь просить, мудак. И я тебе ее дам!

Светлые глаза пылали ненавистью. Он сунул зажигалку в карман, схватил бейсбольную биту, спрятанную в кустах, и бросился на меня, замахиваясь на ходу. Я перехватил биту до удара, выдернул у него из рук, развернулся в ударе, который посылает мяч на трибуны. Джед рухнул, как миз Финкельштейн под директором Джонсоном. Навзничь и сразу.