Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье - Страница 1

Море буйствовало…

Оно колыхалось, перекашивая горизонт, хлопало водяными ладошками, как бы подгоняя волны. А волны походили на косяки диких, разгоряченных коней: вырываясь откуда-то из необъятной дали, взвихривая седые гривы, они в стремительном галопе неслись на берег и тут падали, превращаясь в клокочущую пену. Вперемежку с ними, будто шагая по дну, наступали сказочные богатыри, то высовывая, то пряча густо-синие плечи. И все громогласно орало, металось, особенно там, где берег врезался в море острыми скалами. Здесь, обрушиваясь на каменную грудь, волны таранили ее и, ушибленные, сползали вниз, но тут же вздымались, более мощные и грозные.

А надо всем этим висела глубинная лазурь неба, и южное солнце калило землю.

Было красиво и страшно, потому курортники не купались. Они группами лежали на горячем песке, напоминая загорелыми телами стада тюленей…

Аким Морев пришел на пляж с некоторым опозданием и, посмотрев на отдыхающих, не без залихватства подумал: «Но ведь я когда-то Волгу переплывал», — и, переступив кружевную кромку застывшей пены, метнулся на встречу сказочным богатырям.

И все сказочное вдруг исчезло: вода оказалась настолько упругой, что ее еле-еле пробивала рука, а волны кипели гребешками, будто расплавленный свинец… А вот и девятый вал, почти такой же, что и на картине Айвазовского, только этот весь в движении и молниеносно растет, становясь огромным, точно высоченный хребет, покрытый вечными льдами.

— Шалишь! Эй! — словно в юности на разгоряченного жеребенка, прикрикнул Аким Морев и на миг оторопел, даже растерялся перед грозной водяной горой, как иногда теряется человек, неожиданно попавший в трясину: куда ни ступишь — засасывает. Он хотел было плыть к берегу, а его что-то держало, куда-то утягивало. — Шалишь, эй! — еще раз прикрикнул он, но вал с сокрушительной силой обрушился на него, и Аким Морев утерял власть над собой: море сначала вскинуло его на гребень — мелькнула лазурь неба, — затем плашмя ударило по тугой воде. В глазах потемнело, что-то хрустнуло в груди, и он потерял сознание.

Очнулся он на пляже, ощущая, как кто-то растирал ему виски, кто-то, будто рычагами, двигал его руками.

Придя в себя, он увидел кипящий котел — море, а направо скалистый берег, на который со всего бега кидались разгневанные волны.

Было это давно, но тот девятый вал Аким Морев запомнил на всю жизнь…

Вот и сейчас, многое пережив, став секретарем обкома партии, он, невольно содрогаясь, прошептал:

— Ай-яй-яй! Как глупо я тогда нарвался! Хорошо, что море выкинуло меня, но ведь оно могло и проглотить, как акула рыбешку.

Нечто подобное девятому валу он встречал и потом, и не на море, а в жизни, и потому стал, как казалось иным со стороны, до чрезвычайности осторожен в решениях возникавших перед ним крупных общественных задач. Конечно, осторожность его зиждилась не на трусости, а на сознании ответственности перед народом. Опыт говорил Акиму, каким тяжелым бременем могут лечь на плечи народа с кондачка принятые решения, поэтому-то, прежде чем сделать заключение по делу, имеющему большое жизненное значение, он тщательно изучал факты, беседовал с людьми, примерялся… и зачастую откладывал решение, почему и казался иным торопыгам «долгодумом».

— Да, девятый вал. Сколько раз в жизни приходится сталкиваться с ним!.. И все-таки мы иногда оголтело кидаемся ему навстречу и утягиваем за собой тысячи людей, — проговорил он и задержал взгляд на рыжем потоке, ворвавшемся в кабинет.

Казалось, рыжие лучи солнца нахально лезут в открытые окна, намереваясь все вытеснить, затопить, как иногда прорвавшаяся река затопляет котлован: вон уже дымкой окутался диван, порыжели портреты, стены, легкие гардины, а поток все плывет, плывет, меняя облик предметов, находящихся в кабинете.

Красиво?

Прежде Аким Морев непременно залюбовался бы таким потоком, но теперь, наученный горьким опытом, уже знал, что золотистая рыжинка — предвестник беды: воздух насыщен микроскопической пылью, пригнанной из среднеазиатской пустыни. Если ветер не повернет в другую сторону, следом за рыжинкой нагрянет всепожирающий суховей, и тогда хлеба вскинутся пожелтевшими колосьями, подсолнух опустит черные, опаленные листья, пересохнут водоемы, речушки, а воздух переполнится такой густой мглой, что в нем, словно в тусклом зеркале, будет отражаться лик земли.

Ах ты, доля! Доля пахаря-хлебороба!

Ведь сколько раз ты, мученик земли, испытал ее — жестокую смерть, порожденную такой вот черной годиной.

Аким Морев в детстве тоже перенес это страшное и теперь постоянно видел перед собой родную деревушку, занесенную снегом, опустошенную голодом: нет ни коров, ни лошадей, ни собак, ни кошек, ни даже горькой птицы — вороны. Только кое-где в хатах уцелели люди, да и те лежат на холодных печках или у порога, не в силах отворить дверь, позвать на помощь!

Да и кого позовешь?

Куда пойдешь?

Выползай на улицу и кричи в пустое небо.

Так было когда-то.

Но разве ныне суховей — стол, уставленный яствами? Ведь только в позапрошлом году в Поволжье дыхание среднеазиатской пустыни сожрало сотни миллионов пудов хлеба.

А в этом году — в марте, когда перелетные птицы с юга тронулись на север и травы, прорвав верхнюю корочку земли, потянулись к солнцу, — область перепоясал ледяной ремень километров в сто шириной. Он лег на пути движения отар с Черных земель в колхозы и совхозы Приволжской, Сталинградской, Ростовской областей и Ставропольского края. На этом ремне в течение двух-трех суток погибло больше миллиона овец, в том числе около двухсот тысяч, принадлежавших совхозам и колхозам Приволжской области.

Передавали Акиму Мореву, что под броней льда погибла и отара знатного чабана Егора Васильевича Пряхина, а сам он слег, потеряв дар речи.

Вот он где, сокрушительный девятый вал!

Секретарь обкома уперся руками в стол. От напряжения набухли плечи, а свежее, даже с оттенком румянца лицо покрылось тонкой сеткой морщин.

«Человек — это звучит гордо». Кой черт гордо, коль все ползаем в ногах у природы и молим пощады! — со злобой произнес он и снова вспомнил, как разбивались волны о скалистый берег. — Где, когда и как мы построим свой скалистый берег, о который разобьются злые силы природы? — И глаза секретаря обкома затопила тоска: хотелось ему по-настоящему вывести «в люди» свою область, а природа наносит удар за ударом, удар за ударом…

Месяцев семь назад, вскоре после того как Аким Морев был избран первым секретарем Приволжского обкома партии, к нему в кабинет вошел председатель областного исполкома Опарин Алексей Маркович. Поблескивая в улыбке зубами, он некоторое время молча топтался перед столом: еще не знал характера нового секретаря обкома и потому не мог предугадать, как тот отнесется к тем думам, какие давным-давно тревожили самого председателя. Небольшого роста, в белом костюме, он походил на взъерошенного петушка, который собирается закукарекать, но его что-то пугает, и он только хохлится и хлопает крыльями.

Вот что он думал:

«Сколько уж их было на моем веку, секретарей? Пять? Нет, шесть… Этот седьмой. И каждый был со своим характером. Иной, глядишь, хороший мужик, а щербинка: помешан, например, на озеленении города. Людям жить негде, водопровод ни к черту, а для него главное — озеленение. Другой, серьезный, вдумчивый, любил, чтобы ему возражали; а следующий за ним не терпел возражений… Предпоследний, Малинов, сгиб на банкетах: каждый вечер находил повод. Вот до Малинова был настоящий секретарь, подлинно народный радетель — Моргунов. Но ушел на фронт. А какой характер у этого, нового? Значит, опять познавай нрав секретаря и вырабатывай соответствующую тактику и стратегию». И, потоптавшись у стола, сверкая обворожительной улыбкой, какую всегда пускал в ход перед «вышестоящим», Опарин начал издалека: