Волчья верность [СИ] - Страница 2
Радей едва заметно улыбнулся, мягко ступая по обновленному травяному покрову, и глядя не столько себе под ноги, сколько окрест. На залитых солнцем полянах в траве виднелись белые звездочки мелких цветочков с крепким, сладким ароматом — "эльфийская греза" распускалась только в березне, и цвела лишь несколько дней. В этом году Настасья еще не плела венок из этих "звездочек", и надо бы успеть, пока "греза" не отцвела.
Охотник замедлил шаг, сворачивая к небольшой полянке, над которой уже плыл незримый шлейф сладковатого аромата. Настасью-то он и встретил впервые в лесу, когда наспех сплетенный венок из "эльфийской грезы" рассыпался прямо у нее на голове, и мелкие белые цветочки весенними звездами запутались в гриве полночно-черных распущенных волос едва ли не до колен. Встретил — и понял, что пропал. На пороге четвертого десятка весна солнечным лучом пробилась в его сердце, оставив там свой золотой след и навсегда связав его с кареглазой, немного нескладной девкой с "эльфийской грезой" в волосах…
День пролетел незаметно. Казалось бы, солнце только что ярко освещало землю золотистыми жаркими лучами — и вот оно уже клонится к горизонту, а тени становятся все длиннее и гуще. Радей, успевший к тому времени обойти поставленные силки, возвращался в Синие Рощицы не с пустыми руками, когда на въезде в деревню заметил небольшую телегу с вычурной, узорчатой обрешеткой. Захолонуло сердце дурным предчувствием беды, бросил Радей добычу в кожаном мешке прямо у ворот — да бегом припустил к Настасьиному дому. Бежит, а в душе все разрастается предчувствие беды, а уж когда влетел он на истоптанный подкованными копытами двор — так и вовсе сердце екнуло.
Как взбежал по добротным ступеням высокого крыльца — сам не помнил, но всхлипывающую Настасью, забившуюся в самый темный угол сеней, он увидел сразу.
— Не подходи, Радей! Не трогай!
Крик — как у раненого, вусмерть напуганного зверя. Заходящее солнце скользнуло скупыми лучами в темное нутро сеней, кое-как осветив растрепанную девку в разорванном в клочья платье. На тонких, смуглых руках уже проступали лиловые синяки, в уголке распухших, искусанных губ запеклась тоненькая струйка крови, а разодранный подол толком не прикрывал стройные бедра, измазанные кровью…
Радея словно обухом промеж глаз ударило. Он покачнулся, но шагнул к любимой, бережно, осторожно, несмотря на довольно слабое сопротивление, обнял, как дитя малое, укачивая и гладя по растрепанным, спутанным волосам, пока Настасья не перестала вырываться — и не прильнула к его груди, захлебываясь плачем. И хорошо, что девушка не видела, как глаза Радея обратились в серо-стальной лед от едва сдерживаемой ненависти к тому, кто осмелился поднять руку на девушку, обесчестить ее, взяв против воли, едва не поломав насмерть этот дивный, хрупкий цветок. То, что купеческий сын не доживет до утра, уже не подлежало сомнению. И вряд ли умрет он быстрой и легкой смертью.
— Теперь мне только камень на шею — да в ближайший омут, — вдруг тихо сказала Настасья, не поднимая головы. Голос глухой, надорванный. Долго кричала, понял Радей, осторожно укачивая девушку. Так почему же ни отец, ни дядька на помощь-то не пришли?
Да потому и не пришли, — подумалось охотнику. Что глотки надрывали на торжище, стремясь продать Настасьину вышивку подороже. Как услышать за гамом базарного дня, как кричит-надрывается в сенях дочка родная, пусть и не особенно любимая? Никак. Потому и чуял безнаказанность свою купеческий сын, зная, что никто его, как паршивого пса, за шкирку от девушки не оттянет, не испортит лицо породистое, потому как за ним — власть и деньги родовитого батюшки-купца.
— Не глупи, Настасьюшка, — негромко произнес Радей-охотник, целуя любимую в макушку. — Не тебе в омут скоро суждено. А обидчику твоему. — Он ласково взял девушку за левую руку с обломанными ногтями, на которой тускло поблескивало кольцо из витого серебра, прижался губами к нежной ладони. — Ты же мне обещалась осенью в жены… Неужто передумала?
— Да как же я могу?.. Как же ты можешь?… — всхлипнула девушка, цепляясь за потертую, не раз штопанную куртку Радея, как утопающий за проплывавшую мимо доску. — Как же… теперь?
— Как и раньше. — Радей осторожно прижал к себе девушку. — Мне без тебя жизни нет… и если все же решишься себя убить, знай, что я в тот же день последую за тобой на Грань, долго тебе ждать меня по ту сторону не придется.
Скрипнуло крыльцо под тяжелыми шагами, неплотно прикрытая дверь распахнулась, и на пороге показался седобородый деревянных дел мастер, Настасьин отец. Завидев дочь в столь непотребном виде и обнимающего ее Радея, столяр всплеснул руками, роняя на пол резной ларчик, который со стуком ударился о доски и распахнулся, рассыпав серебряные кругляши.
— Что же ты… учинил, бесово отродье?! Настасьюшку… — начал поднимать голос столяр, и почти сразу же осекся, встретившись с ледяным волчьим взглядом Радея-охотника. И правильно сделал, потому как Радей оскалился, помогая девушке подняться с пола и одним движением стаскивая с себя куртку, набрасывая ее на ссутуленные Настасьины плечи.
— Если б я возжелал свою невесту до свадьбы, то никогда не стал поступать с ней, подобно нелюдю. — Охотник легонько подтолкнул девушку в объятия отца и шагнул за порог. — Но зверя, что причинил твоей дочери зло, я найду. И поступлю, как поступают с бешеным зверьем.
С этими словами Радей скользнул в наступающие сумерки, позабыв и о добыче, брошенной у ворот, и об отдыхе. На поясе у него с одной стороны висел берестяной тул с десятком стрел, с другой — широкий охотничий нож, коим он частенько свежевал добычу, а верный ясеневый лук с тугой тетивой, свитой из оленьих жил, редко подводил его на охоте. Человека лихого выследить легче, чем пугливого лесного зверя, да и убить проще, но вот свершить суд на глазах всего села не получится. Потребуют отвезти на княжеский суд в Стольном Граде, а уж там купец сыночка своего из острогов как пить дать выкупит, не успеет поганец простыть на жестком каменном полу.
Если бы сынок купеческий сразу догадался сбежать из Синих Рощиц после содеянного, то, быть может, прожил бы немного дольше. Но слишком самоуверенным оказался "молодец", у которого над верхней губой едва-едва пробились усы, слишком уж он был убежден, что за обесчещенную селянскую девку ничего ему не будет. А если и возмутится отец — в тот же день отошлет письмецо в Столен Град, и откуп обиженной прибудет всего через несколько дней, как и требовал закон. А кто откажется от золотой гривны и пяти аршин эльфийского шелку в обмен за обиду дочери? Уж не в грядущий голодный год — точно…
Впрочем, как слегка нетрезвый купчонок взбирался на свою чалую кобылу, видели почти все завсегдатаи постоялого двора. Как тот, покачиваясь и поминутно ругаясь на "неблагодарную скотину, которая не хочет ехать прямо", выехал за ворота Синих Рощиц в направлении Стольна Града — тоже.
Но вот живым купеческого сына больше никто не видел. Сказывали, что лишь через неделю распятую на березах человеческую кожу нашли в лесу неподалеку от Синих Рощиц. Тело же, брошенное у корней, к тому времени оголодавшее за зиму лесное зверье растащило едва ли не по косточкам — нашли лишь обгрызенный череп да полуобглоданную левую руку. Опознать же сумели только по разбросанной по поляне одежде, да приметной родинке на снятой "шкуре".
Радей-охотник исчез из села в то же время, лишь раз его видели рядом с Рощицами, да и то удалявшегося куда-то в сторону Вельги-реки. Посланные по следу купеческие наемники так и не вернулись, и тогда купец объявил за голову Радея, убийцы своего сына, неслыханную цену — пять гривен золотом. На эти деньги простой крестьянин мог припеваючи жить с полгода, а то и год, если село находилось на достаточном удалении от столицы Росского княжества — знатная награда, но и "дичь" была непроста, далеко не каждый решался "попытать счастья".
Настасью-искусницу не раз и не два расспрашивали, куда девался ее жених, но девушка только качала головой и опускала глаза, не говоря ни слова. После того, как купеческого сына нашли в лесу мертвым, девушка стала словно сама не своя — днями просиживала над вышивкой, на смотрины больше не ходила, но и кольцо из витого серебра, несмотря на все уговоры или приказы отца, не снимала.