Война за океан - Страница 39
– Но это в крайнем случае? – тревожно спросил Бошняк.
– Да! Займем юг, а потом, как покорители Сибири, пошлем в столицу сорок сороков соболей и ударим челом, подведем землицу под государеву руку! Нет, господа, эти времена прошли. А пока, – грозно сказал капитан, сжимая кулак, – железная дисциплина! Откинуть прочь все предрассудки! Надо немедля вам, Николай Матвеевич, в Иркутск! Требуйте! До-би-вай-тесь! И в Петербург! Если Муравьев будет вас держать, вырвитесь, заболейте! Но отправляйтесь к его высочеству. Я шлю бумаги! Это позор нам! Меня надо, как Салова, расстрелять у лесины! Лучшие люди сбежали. Я дважды подчеркнул это в письме к генералу. Пусть Николай Николаевич поймет!
– Наш баркаш идет, – входя, сказал казак Парфентьев.
– Слава богу! Петров прибыл благополучно, и ваш пост, Николай Константинович, теперь с мукой, крупой и маслом! Не стыдно будет людям в глаза смотреть.
Через час в землянке вместе с офицерами пил чай высокий светлый Петров. Почувствовался свежий человек, чуждый всем здешним наказаниям и «следствиям».
Руки у него сбиты, сам греб, но он их прячет, видно из гордости, сам в рубахе без мундира. «Кажется, во все поверил, что я ему сгоряча напорол!» – думает Невельской, несколько смущаясь. Он с удовольствием слушал рассказ мичмана о его путешествии.
После чая Петров вышел из землянки с Бошняком и спросил его тихо:
– Где у вас отхожее место?
Бошняк, при всей своей гордой выправке, поднял плечи изумленно и выкатил глаза:
– Такового не имеем.
– Это безобразие! – сказал Петров. – Я всю дорогу не мог оправиться как следует из-за мошки и надеялся, что тут у вас человеческие условия и приведу себя в порядок.
Возмущенный, он повернулся круто и отошел.
– Мичман Петров обиделся на меня, – сказал Бошняк подошедшему капитану, – что у нас отхожего места нет.
Невельской, в свою очередь, поднял плечи и раскрыл глаза удивленно. Он не подумал даже ни о чем подобном. А право, безобразие, ведь была же яма.
Через день Чихачев уехал на оленях, повез под охраной Салова, а Невельской отправился домой на баркасе с Петровым и его четырьмя матросами, прихватив арестованных, а также двух казаков – Беломестнова и Парфентьева – и своих матросов.
– Рыба-то идет, Геннадий Иванович! А? – говорил Конев. – Гляди! – Матрос ударил веслом прямо по рыбе. – Глупая, мешает грести!
Хотел бы сказать ему Невельской: «Иди к черту со своей рыбой!» – так мучили его неприятные мысли, но сдержался, и ему время от времени мешает грести кета. Какая масса рыбы! Из воды торчат ее хребтинки, вода вокруг темнеет. Идет какой-то особенный косяк.
– А чудовища-то! – говорит Фомин.
Всюду видны головы нерп, то и дело выныривают, как огромные яйца, овальные спины белух, идущих за рыбой и хватающих ее. На руле сидит Подобин и трясет головой от изумления.
Невельской гребет в паре с Коневым. Загребной – Петров и с ним Фомин. Все в белых рубахах, босые. Жарко. Надо бы мачту поставить, хотели идти под парусом, да ветра нет.
Подобин командует, чтобы налегли. Многовесельный баркас с дружной командой из казаков, офицеров, арестантов и матросов тяжело рубит тучу идущей на нерест, упрямой, толкущейся кеты.
– Из нее котлеты, как из свинины, – толкует Конев. – Щи не хуже свиных. Мясо – как телятина. Вот на привале непременно угощу вас, вашескородие!
«Издевательство над солдатом и матросом в России – дело доходное для командиров полка и капитанов, старая истина, – думал Невельской. – Экономию дает. Но уж так морить, как нас…»
– Геннадий Иванович, рыба-то! – не унимался Конев.
– Видишь, какую ты реку открыл!
Петров садится за руль, Подобин – на греблю. Александр Иванович держит к берегу, под красную скалу, тут рыбы меньше, баркасу легче идти. Прошли еще две тучные сопки, мыс и еще сопку с утесами, за ней пристали к берегу ночевать.
– Вот японцы говорят, – рассказывал Беломестнов, раскладывая костер, – что их особо создал бог, и не сам, а дочь, что ли, богиня. Я спросил: «Дева Мария?» Не знают! Так мы с имя не сговорились. А вот как у нас дворянство, с откудова оно произошло? От людей же?
Петров слушал. Он сам не столбовой дворянин, из штурманов, с понижением переведен в офицерский чин. В нем и мужицкая кровь, и чухонская. Но он молчит, здесь он офицер.
– Вот окончу службу, Геннадий Иванович, и хочу тут пожить, – говорил Конев, сидя после обеда вдвоем с капитаном. – Экая благодать. Эта рыба, я видел в Питере, дорогая. Пошла бы по рублю.
– Да как ты ее туда доставишь?
– Я тут сам бы ее ел да икру солил. Детей бы вскормил! Как вы думаете, Геннадий Иванович? Ел бы каждый день досыта! Да помнил, что в Питере такая икра рубль фунт. Между прочим, – таинственно добавил он, – послушайте матроса, вашескородие. Расстреляйте собаку Салова! Пока не поздно. Зачем вы его пожалели? Не слушайте своих мичманов! Ведь Салов был палач.
– Салова я отправлю в Охотск, пусть его судят. Я руки марать не хочу.
– Там ведь у него, верно, свои. И он вас же оклевещет. Вот вы хотите десять человек воров туда отослать. Они и пойдут нести на нас. Кашеварову это только и надо. Так мы удобных портов долго не заведем с вами, Геннадий Иванович.
– А как быть?
– Право у вас есть. Вы – капитан в океане, сами стреляйте – не жалейте. А воров – в тяжелую работу.
Вечером у костра казак Беломестнов сказал:
– Давно, Геннадий Иванович, толкуете, мол, нужна артель рыбу ловить. Мичмана, что ль, будут у нас артельными?
Петров поразился новой наглости казака. Но молчал, в душе возмущенный. «Я тут должен ко всему привыкать! Но что же дальше будет? Что я еще услышу?» Он знал крепкий свой характер и решил, что цыплят по осени считают. Кто другой смог бы быстро доставить на голодный и ограбленный пост провиант: свежее мясо, свиней живых и обмундирование?
Петров прятал сбитые в кровь греблей руки при Невельском из гордости, не желая показать ему, как выполнял его приказание, чего это стоило.
– Николай Константинович плавает очень хорошо, – заговорил Парфентьев. – Да как-то ловко. Я так не умею. А как шъемку чишто ведет! Мы дружно ш им жили. Я поварил. «Это тебе не шынок?» – шпрашивали гиляки.
– Рыба не ждала – пошла. Вон как ее слыхать! – воскликнул Конев.
– Все в командировках! И бочек у нас нет, – ответил Невельской. – Как мы ее будем хранить? На ветру вялить?
– Мало важности, что мичмана и поручик в командировках! – сказал Подобин.
– Соль у нас есть. Можно в кадки долбленые, – заметил Кир.
– Пусть бы Парфентьев артель составил, – продолжал Конев, – матрос будет грести на лову, а как закидывать – не знает. Привык к казенному пайку.
– Послушайте нас, Геннадий Иванович! – подтвердил Конев.
Невельской подумал, что в самом деле его отважные мальчики-офицеры бессильны без Кира, Семена, Березина и матросов. И люди эти не только исполнители, но, по сути, тоже хозяева дела. Все чаще они присутствовали при принятии важных решений и свободно подавали свой голос. Никогда не говорили лишнего, советы их верны, точны, они привыкают к здешней жизни быстрей офицеров. Бошняк – прекрасный юноша, смелый и энергичный. Но если бы не Семен, что бы он сделал на Ухтре?
– А как вы Николаевский пост нашли? – спросил капитан у Петрова.
– Нужника нет, – отвечал офицер. – За одно этого мерзавца Салова наказать надо! С Николая Константиновича спроса нет, он дитя.
– Вы находите?
– У вас в Николаевске заведено, ваше высокоблагородие, что команда по вечерам пляшет и веселится, а живут как? Пляшут, а женщины ходят в мороз сорокаградусный… Какое этот мерзавец право имел! Рук нет? Двадцать человек! Помещение отвратительное – сырость. И как новую казарму строят, мне не по душе.
– А вы взялись бы построить здесь город, если бы я назначил вас начальником поста?
– Во всяком случае, таких безобразий у меня не было бы. Вот вы просили прямо подавать свое мнение. Извольте!
Утром Конев зашел голый в реку, бил кетин и выбрасывал на берег, порол, ел икру и угощал товарищей.