Война начинается за морем - Страница 26

Это ощущение доставит вам большее удовольствие, чем секс. Почувствуйте, как штык протыкает тело вашей жертвы! Это не имеет ничего общего с так называемыми острыми ощущениями, которые вы испытываете, когда шпарите на мотоцикле по шоссе! Видели ли вы когда-нибудь открытую рану, из которой хлещет кровь? Это возбуждает еще сильнее, чем красотка в призывной позе. Попробовав один раз, вы уже никогда не забудете этих ощущений. И ничто не может с ними сравниться! Вам больше не придется корпеть над книжками в надежде поступить в хорошую школу! Вам больше не надо кланяться какому-нибудь вонючему типу ради того, чтобы вас не выперли с работы. Вам больше не потребуется трястись вечером в переполненном трамвае или автобусе. Вам не доведется запинаться и подбирать слова, чтобы понравиться какой-нибудь сучке. Теперь вам не придется разгуливать пьяными по ночным улицам. Снесите к черту эту гигантскую помойку, в которую превратился наш мир, и оставьте от нее лишь ровную и чистую площадку! Прекратите валяться в отбросах, словно свиньи, отриньте страх, забудьте про боязнь! Эй, ты! Видишь вон ту женщину с ребенком на руках? Вонзи в нее лезвие твоего штыка, перережь ей горло! Повтори это еще и еще! Не медли, не теряй ни секунды, иначе будет слишком поздно!..

Солдат одним прыжком оказывается рядом с другой женщиной, которая держит за руку маленькую девочку в плиссированном платьице, и ударом штык-ножа перерезает ей горло…

— А если и на руках добавить голубого?

Фуини продолжает аккуратно покрывать свои ногти лаком. Солнце сместилось к линии горизонта, тени вытянулись. В ноздри бьет резкий запах ацетона. Я бросаю сигарету в песок и освободившейся рукой обнимаю девушку. Она опрокидывает ногой флакончик, и тягучая голубая жидкость впитывается в песок. По краям каждого ногтя она добавила немного серого цвета, напоминающего окраску туч, что сгустились над городом.

Начинается дождь. Девочка в плиссированном платьице удивленно смотрит на свою мать, распростертую на асфальте. На площади трупы навалены горой, и дождь смывает с них кровь. На эстраде на веревках болтаются повешенные дети в праздничных нарядах, с их кожаных башмачков стекают дождевые капли. Похоже, что на город сбросили не менее сотни бомб. В лужах плавают фрагменты человеческих тел. Незадачливый портной так и остался лежать на полу общественного туалета: ему оторвало голову и правую руку. От любовников, что находились в соседней кабинке, сохранились лишь нижние части тел. В больницу попал снаряд, и плита потолочного перекрытия в лепешку раздавила мать портного. Она чесалась до последней секунды не переставая, пока кусок бетона не отшиб ей грудную клетку. Полностью разрушена и церковь; на аллее осталось лишь несколько деревьев. Молодому гвардейцу пуля попала в ухо, и теперь он лежит рядом со своим сыном. Его жена еще дышит, но ее тело уже понемногу остывает. Ее несколько раз ударили штыком и пробили оба легких. Агонизируя, женщина лижет мокрые камни, которыми вымощена площадь.

— Эй, а как тебя зовут?

Фуини откидывается мне на руки и распускает закрепленный на затылке пучок волос.

— Что, прости?

— Как твое имя?

В ее волосах застрял песок, на руке остались следы от медузы. Она прикладывает ухо к моей груди и слушает, как бьется мое сердце. У нее горячие уши — такие же обжигающие, как нагретый солнцем песок.

— Ты немного дерганый…

— Это из-за кокаина.

— Ты что, снова смотришь туда?

Снаряд разорвался недалеко от железнодорожной станции, и от слона вместе с отцом гвардейца осталась только дымящаяся гора мяса. В своем доме на полу с размозженным черепом лежит сумасшедшая в свадебных лохмотьях. Ее старая мать-сифилитичка осталась жива, она со всех ног убегает из разрушенного дома, захлебываясь слезами, не понимая, что происходит. Да и все, кто остался в живых, мало чем отличаются от нее. Трое мальчишек, что собирали на свалке персики, тоже мертвы; голова одного из них откатилась к куче гнилых бананов. Собаки так и не успели ничего понять и валяются теперь бесформенными грудами; среди капустных кочанов попадаются вороньи перья. Повсюду слышны крики напуганных детей. Дым понемногу рассеивается, и становится видно, как в парке солдаты колют штыками стариков. Кажется, что ружейные залпы следуют в такт музыке, льющейся из оркестровой ямы. С разрушенной колокольни с печальным звоном попадали колокола — этот звук слышен даже здесь, на пляже.

— Ты так и не сказал, как тебя зовут. Ты обнимаешь меня, а я даже не знаю, кто ты. Мне бы хотелось звать тебя по имени.

На ее бедрах еще заметен след от резинки. Пляж стремительно пустеет, и мы остаемся одни. Фуини задумчиво пересыпает с ладони на ладонь песок, а потом проводит языком но моему животу.

— А ты что, не купался?

— Почему ты так решила? Не чувствуется соль?

— У меня вообще язык онемел.

Руки, ноги, глаза и уши — все превратилось в сплошную полужидкую массу. Человека в кепке волокут по земле, как колоду. Что до того негодяя с выбитыми зубами, то он в первый и в последний раз в своей жизни смог увидеть, как бьется его сердце. Обгоревший труп конферансье валяется на арене среди разбросанных взрывом тарелок. Тела клоуна, велосипедиста и трех гимнасток обуглились до неузнаваемости. Юный метис, что резал мясо на обед львам, очень удивился, когда из дождевых облаков вдруг выскочило слепящее солнце, опалило ему щеки и выжгло глаза.

— Не знаю почему, но, когда я гляжу на этот город, мне хочется варенья. У меня в горле пересохло… Мне хочется холодного и сладкого малинового варенья. Твоя мама могла бы сделать его?

— А ты веришь, что этот город существует на самом деле?

— Ну, поскольку он отражается в твоих глазах, это значит, что ты его видишь, а раз ты видишь его, значит, он существует.

Я различаю детские крики. Я вижу, как связанному человеку вставляют в ухо дуло пистолета. По горящим головням ступает девочка с иссеченной спиной. Солдаты душат стариков рояльными струнами. Картинка предстает передо мной отчетливо, словно я смотрю в бинокль.

— Но ведь это не касается ни тебя, ни меня, — произносит Фуини.

К половым органам женщин солдаты присоединяют электрические провода. Даже отсюда видно, что кровавое месиво доходит им до колен.

— Я хочу завтра попробовать сделать снимки бухты и побережья. А ты, я полагаю, будешь рисовать?

Правая нога Фуини погружена в теплый песок; ее язык скользит по моему телу.

Я вижу, как слетает с плеч голова новорожденного ребенка, а следом летит голова его матери…

Фуини обвивает мою шею рукой, липкой от следов медузы.

— Мне не терпится посмотреть на крабьи бега!

Солдаты роют огромные ямы, куда сбрасывают трупы убитых. Раненые ползут, волоча за собой вывалившиеся внутренности, и громко стонут от дикой боли.

— Ты перестанешь туда смотреть?

От ее волос и подмышек пахнет чем-то сладким, что напоминает аромат пирожных моей мамы. Да и ее язык тоже приобретает ванильное благоухание.

Солнце касается горизонта, и море становится оранжевым. Вечерний бриз ласково щекочет кожу. В стакане Фуини плавает утонувшая мушка серебристого цвета.

— Вот было бы здорово, если бы все эти трупы доплыли до нас. Представляешь, сколько народу сюда набежало бы?

Н-да, действительно, а вдруг все эти разлагающиеся, окровавленные останки и впрямь достигнут нашего берега? Да нет, вряд ли такое возможно: рыбы быстро объедят их до скелета, а кости растворит морская соль. Море надежно отделяет нас от той земли.

— Слушай, плюнь-ка ты на свои снимки! Покатаемся лучше завтра на катере…