Война и революция в России. Мемуары командующего Западным фронтом. 1914-1917 - Страница 81

Я напомнил, что был период, когда уже близкого к отречению государя обвиняли в том, что его внутренняя политика играет на руку германцам. Придет время, когда сидящие в этом зале – если не изменят вовремя своих политических взглядов – будут обвинены в том же самом грехе, причем со значительно большими на то основаниями. Кроме того, я заявил, что в случае, если предлагаемые теперь перемены в войсках будут реализованы в соответствии с проектом, у меня не останется никакой возможности выполнять возложенные на меня Временным правительством обязанности. Эти перемены принесут с собой такую дезорганизацию вооруженных сил, которые в настоящий момент мало-помалу возрождаются, что наша армия неминуемо станет легкой добычей врага. В результате произойдет большое кровопролитие, жертвами которого станут в первую очередь сами демократические элементы. Если участники совещания готовы нести ответственность за кровь, то это – вопрос их собственной совести. Я же, со своей стороны, не желаю брать на себя такой грех. Никогда при составлении планов боевых операций мне не доводилось уклоняться от принятия решений, которые могли бы привести к кровопролитию. В то же время я никогда не затевал дела, если знал, что кровь прольется безрезультатно. Заканчивая выступление, я заявил, что со всех трибун в стране раздаются тревожные голоса, предупреждающие, что Отечество в опасности; я же хочу пойти дальше и скажу, что Родина наша стоит на краю гибели, а сидящие передо мной вдобавок подталкивают ее к обрыву.

Вслед за мной говорил Алексеев, который в очень ясных выражениях потребовал от представителей Совета прекратить свою гибельную работу. Он заявил, что они привели армию в расстройство и обязаны теперь пойти к солдатам в окопы, чтобы пытаться исправить ими самими разрушенное. Безрассудно, сказал Алексеев, давать людям права, одновременно не налагая на них обязанностей. Он обращался к патриотизму членов Совета и просил от них реальной помощи для восстановления боеспособности армии, без чего все усилия командования окажутся тщетны. Он говорил, что обязанностью Советов является укрепление власти военных начальников, а не подрыв ее; что России придется заплатить слишком дорогой ценой за все, творящееся сейчас.

После того как Алексеев закончил, слово взял член президиума Совета Церетели. Он достаточно неубедительно пытался оправдать затяжной характер революции. Он говорил, что начать революцию проще, чем остановить ее; что Совет, со своей стороны, делает для этого все возможное, но им трудно выгребать против течения. Он заявил протест против резкости выдвинутых против членов Совета обвинений. Церетели отвечал генерал Алексеев. Затем попросил выслушать себя Керенский. Он произнес короткую речь, направленную на то, чтобы загладить все неровности, возникшие в ходе обсуждения.

Еще мне пришлось выслушать оригинальное выступление знакомого мне помещика одной из малороссийских губерний, высказанное, впрочем, не без иронии. Он сообщил, что в Киеве через несколько дней соберется съезд украинской Рады, на котором, вероятно, предполагается объявить об отделении Украины от России. Он сказал, что намерен выступить там с предложением, которое, по всей видимости, встретит всеобщее одобрение. Именно: новое государство должно начать свое политическое существование, не будучи обременено долгами, а потому в декларации о независимости должно быть заявлено, что Украина не принимает на себя ответственности по любым займам, заключенным русским правительством. На это я, также в шутливой форме, ответил, что одобрение его идеи продлится только до тех пор, пока его по ошибке не примут за провокатора и не выкинут со съезда.

В тот же вечер мы разъезжались по своим постам. Перед отъездом из Петрограда я нашел время посетить британского посла сэра Джорджа Бьюкенена, предварительно уведомив его о своем намерении. Я хотел переговорить с ним о взаимоотношениях России и государств Согласия. Я понимал, что удельный вес России в альянсе заметно уменьшился. Тем не менее мне хотелось обратить внимание посла на то, что сохранение лояльности в отношении России по-прежнему остается в интересах союзников, поскольку, оставленная на произвол судьбы, она попадет под влияние Германии. Это означало бы, что со временем Германия, набравшись сил благодаря нетронутым и неистощимым ресурсам России, опять обратит сокрушительный натиск своих войск в сторону Западной Европы. Возвратясь в Минск и надеясь, что руководители в Петрограде опомнятся и предпримут меры для восстановления армии, я активно занялся отдачей последних распоряжений, касающихся подготовки к наступлению, назначенному на середину июня. В первые месяцы революции снабжение не просто ухудшилось, но даже совершенно прекратилось. Однако в мае месяце 1917 года поставки провианта в значительной степени наладились. Временное правительство, не теряя времени, раструбило не только в России, но и по всему миру, что положение у нас изменилось к лучшему. Разумеется, они приписали это своему мудрому руководству, тогда как в действительности благодарить следовало в первую очередь не их, а уполномоченных отрешенного от власти царского правительства. Благодаря указаниям Министерства земледелия в ноябре и декабре месяце из поволжских губерний, этой истинной житницы России, к речным пристаням непрерывным потоком доставлялось зерно, а отчасти и мука. Но перевезти эти запасы, составлявшие более миллиона тонн, в центральные районы России и к железным дорогам, питавшим армию, представилось возможным только после открытия навигации.

В активной работе по подготовке наступления принял участие и новый военный министр Керенский. Деятельность его имела при этом совершенно особый характер. Он объехал все армии, в особенности же те, где планировалось наступать, и выступал перед войсками. Своими зажигательными речами он возбуждал искренний восторг солдатских толп, причем считал, как видно, этот энтузиазм прочно укоренившимся и долговременным. Я рассчитывал на приезд Керенского в Минск и надеялся серьезно поговорить с ним, чтобы указать на неустойчивое положение армии, стоявшей на опасном уклоне, ведущем к дезорганизации, и на необходимость стабилизировать ситуацию. Но ожидал я его прибытия в Минск, как оказалось, тщетно. После посещения Петрограда я понял, что главнейшие вожаки Совета, направлявшие жизнь всей страны и, по их собственному выражению, «углублявшие революцию», были неискренни, когда утверждали, что предпримут все возможные меры для восстановления армии. Я видел, что им очевидна безвыходность положения, в котором они очутились. Его можно было бы сравнить с попытками проплыть между Сциллой и Харибдой. Они понимали, что разложение армии означает только одно – победу Германии и конец нынешнего свободного состояния страны. С другой стороны, им было ясно, что восстановление армии снова отдаст страну в руки высшего военного руководства, чего они боялись даже больше, чем германского нашествия, поскольку это означало бы несомненное устранение от власти демагогов. А власть как раз и являлась для них наибольшей драгоценностью на свете, и им было безразлично, какой ценой заплатит за все народ.

Не во всех поездках Керенского встречали с восторгом. Бывали случаи, когда происходило прямо противоположное. Так, под Ригой, в окопах 12-й армии, какой-то нижний чин попытался затеять с ним дискуссию. Тогда этот демократический деятель заорал на него: «Придержи язык, когда с тобой разговаривает военный министр!» Совсем незадолго перед этим Керенский, обращаясь к солдатам, говорил, что его следует называть «товарищем», а никак не военным министром. В Риге патриотические выступления Керенского были встречены насмешками, и тогда он перестал произносить речи. В одной из южных армий он приказал двум полкам собраться для встречи со своей особой. Люди пришли в расположение своего штаба, но в одном из полков отказались выходить на митинг. Посланный Керенским адъютант был встречен бранью, обращенной, по сути дела, не на него лично, а на самого военного министра. Керенский предпочел не появляться перед этим полком.