Война детей - Страница 26

– Ну, в случае с Женькой – это одно: он сам луч этот растормошил, – вступил Доронин. – А старушка-то при чем? Божий одуванчик. Она тут при чем?

– Единый организм, – продолжал вещать Гоша. – Я читал, что существует теория единого организма у муравьев. Отделите муравья от муравейника, и он перестанет существовать, как не может существовать отдельно часть нашего тела. И весьма возможно, что люди – тоже неотделимые части чего-то общего, связанные какими-то неизвестными полями единства. Не социальными, а биологическими. А раз так, то достижения и просчеты общества касаются не отдельных людей, а всего человечества. И бабуся наша, как ни жаль, – частица этого поля. В то же время другая бабуся, где-нибудь в клинике, поддерживает свою жизнь с помощью сложной аппаратуры искусственного сердца, которая является таким же продуктом века, как и автомобиль. Так на так!

– Глупости! – Доронин крутнулся на своем вертящемся стуле. – Ерунда! Вооружи твоей теорией общество – и завтра самым безопасным местом будет ящик под могильной плитой.

Книжник Гоша печально покачал головой:

– Очень жаль, Доронин, что ты в таком прикладном смысле понял мою точку зрения. Тебе, Доронин, не хватает полета фантазии, воображения. Ты примитивист, Доронин. И вульгарный материалист. А может, просто еще маленький.

Доронин разозлился. Намек на его маленький рост всегда выводил добряка Доронина из себя.

– Да! А того гада, который наколол старушку, я б в тюрьму упек. И не дрогнул. Паразит. Пользуется достижением цивилизации, а ездить как человек не умеет. Или накеросинился в стельку. Его хотя бы поймали?

– Нет, – ответил Цимберов. – Все шито-крыто. И никаких улик…

– В связи с этим я вижу еще два любопытных аспекта, где полностью вина ложится на все общество, а не на отдельных его членов, – Ведерников все никак не мог угомониться в своем полемическом раже. – Во-первых, прежде чем доверять братоубийственный снаряд какому-нибудь паразиту, как выразился маленький Дороша, надо разработать надежные средства для раскрытия преступления, чтобы паразит был убежден в неотвратимости наказания. А главное – прежде чем наводнять улицы автомобилями, надо так решить дорожную систему, чтобы божья старушка не боялась улицы. Смешно: фонарь не могут повесить. Гоша Ведерников высказал до конца все, что думал по поводу происшествия на Менделеевской улице. Он был категоричен в суждениях и бескомпромиссен. Хотя в жизни Гоша слыл рассеянным чудаком и человеком незлым.

– Кончать надо с этой эволюцией, – вздохнул Цимберов. – А то из-за кандидатов наук в автобус уже не влезть. Не подготовлен дух наш к тому, что мозг и руки вытворяют. И бед не оберемся.

А Гоша Ведерников так и не решил, с кем выйти на площадку покурить. Одному скучно. Он и курил, в общем-то, ради трепа на лестничной площадке.

– Что, дед, покурим? – обратился он к Глебу Казарцеву.

Глеб не ответил и вышел из лаборатории.

Из бесед со свидетелями по делу № 30/74.

Свидетель Н. Бородин:

«…Да. Повестку я получил, но явиться не мог… Не хотел, так точнее. Почему? Мне надо было многое обдумать. Я чувствовал, что мои показания вопреки желанию не выставляют Казарцева в лучшем виде… Ради истины? А что преследует в конечном счете поиск истины? Наказание преступника! А преступник ли он? Он виновный, но не преступник… Понимаю, это дело суда, но я высказываю свое мнение…»

Из протокола следствия по делу № 30/74:

«Вызванная повесткой свидетельница А. Павлиди в следственный отдел ГУВД не явилась вторично.

Старший следователь П. Сухов».

Никита Бородин скатился с лестницы. Заглянул в глазницы почтового ящика. Пусто. Для убедительности сунул туда палец, повертел. Он и так знал, что пусто: газет еще не разносили. Рано. У радиатора, как обычно по утрам, валялось полно окурков. Почему-то именно их подъезд облюбовали для сходок парни и девчонки всей улицы. И вчера, когда Никита возвращался, он наткнулся на них – нескладных, тощих, в свитерах с растянутыми воротами, длинноволосых. Поодаль, у стены лежала гитара, облепленная картинками. Парни стояли молча, прижав спины к радиатору отопления, и вроде дремали. Трое. Одного Никита запомнил давно: белые завитые волосы, точно парик, и шрам на упругой розовой щеке, уродливый, будто сабельный удар.

Алену он увидел сразу. Она стояла у павильона «Соки – воды», подняв воротник и зябко пряча в него лицо.

«А почему бы мне не жениться на ней?» – подумал Никита.

И удивился. Столько лет они знакомы, а подумал сейчас.

Никита лихо подкинул себя, пытаясь перенестись через лужу, что раскинулась у самой будки. Но недотянул и шлепнулся подошвами по воде, разметая брызги.

Алена отскочила в сторону.

– Избыток чувств, – Никита стряхнул капли с брюк.

– Да. Лужа сразу стала сухой, – улыбнулась Алена.

Они обогнули будку и пошли вдоль проспекта вниз, к порту. От полного безветрия деревья казались искусственными, как за гигантской витриной. В этот утренний час было много воробьев. Воробьи торопились. Надо расхватать все, что можно, до того момента, когда на асфальтовую спину улицы выползут их враги – троллейбусы и машины, которые отгонят воробьев подальше, в каменные утробы дворов, где они и держали оборону из последних воробьиных сил.

Никита хлопнул в ладоши. Воробьи не реагировали.

– Чувствуют, что ты человек добрый и не причинишь им худа, – Алена подхватила Никиту под руку.

– Добрый. А замуж ты за меня не пошла бы.

– По двум причинам, Кит. Ты не в моем вкусе. Но к этому в конце концов привыкают. И не замечают. Наоборот. Со временем может оказаться, что вкус изменился. И носик твой мне покажется эталоном…

– А вторая?

– Серьезнее. Ты слишком рационален. Это не плохо, нет. Может, даже это и хорошо. На работе. Но в семейной жизни эта черта примет иные формы: ты станешь скуп и вследствие этого глуп… А когда человек немного легкомыслен, он многому не придает значения… И еще. Ты слишком уныло выглядишь сейчас для подобного разговора.

– Уныло? Здрасьте! Подняла меня в такую рань…

Они немного помолчали. Они готовились к другим словам, ради которых и встретились в столь ранний час. Можно было увидеться и позже, но Алена не выдержала. Она с трудом дождалась утра и позвонила Никите.

А теперь говорили о чем-то другом. И Никита не испытывал желания перевести тему разговора. Возможно, они и не полагали, что возникший вдруг шутливый треп так глубоко их заденет. Каждый из них был по-своему неудачник и скрывал это от другого… В конце проспекта между домами сверкнула серая кромка залива. Стал виден четкий контур какого-то корабля. С широкой короткой трубой, корабль казался подстриженным под бокс…

Никита и Алена задержались на углу, пропуская троллейбус. А тот, не торопясь, вначале высунул на проспект широколобый радиатор, некоторое время принюхивался к свежему морскому воздуху проспекта, потом лениво заурчал, точно огромный кот, и, поводя усами-штангами, выполз, сверкая свежевымытыми окнами. Водитель кивнул молодым людям, улыбнулся и что-то прокричал. Скучно ему было с одним-единственным пассажиром, что дремал, прижавшись кепкой к стеклу.

– Помнишь, вчера в детском саду Глеб привязался ко мне… ну, насчет моих отношений с женой, помнишь?

– Все, что касается вчерашнего вечера, я отлично помню. Всю ночь перебирала, – ответила Алена. – Он готовил себя. Не так-то просто рассказать обо всем, что произошло на Менделеевской. Он оправдание себе искал, понимаешь, оправдание. Боязнь свою хотел подавить.

Никита остановился и развел руками. От этого его фигура со стороны выглядела смешной и неуклюжей.

– А вот и нет! Не боязнь свою он хотел подавить. Другое! Он что сказал? Есть люди, он сказал, которые не боятся в чем-то признаться, а стыдятся. Понимаешь, это не так все просто. Он, Глеб, готов отвечать за то, что случилось. Он сильный. Но не может справиться со стыдом за свой поступок. Я его именно так и понял, – и, помолчав, Никита добавил: – Хоть он и единственный виновник, а отвечать придется за весь мировой прогресс перед маленькой старушкой.