Война детей - Страница 17

Ровшан вырвался и побежал, освещая дорогу здоровенным фингалом под глазом…

– Не отставай, – сказала бабушка через плечо, зная мою привычку задерживаться возле каждой собаки или кошки.

Я догонял бабушку, хотя и сам знал дорогу в крепость. Там жила бабушкина знакомая, которую бабушка обещала выручить. У знакомой жила семья каких-то беженцев. И неожиданно вернулся сын той знакомой, с женой и маленьким ребенком. Поэтому бабушка обещала поселить у себя тех беженцев на несколько дней, пока не подойдет их пароходная очередь на Красноводск.

Крепость, эту упоительную, романтичную часть города, я знал неплохо: в крепости жили многие пацаны нашей школы. Их так и звали: крепостные. Старые разноэтажные дома под плоскими крышами, нередко с тесными двориками и общей уборной, лепились по обе стороны таких узеньких улочек и переулков, что я мог их соединить, если бы лег поперек между ними. И весь этот муравейник, с его запахом, шумом, людской суетой, собаками и кошками, бельем, что сушилось на веревках, отделяла от остального города стена из толстенных каменных плит, сложенная у самого моря больше тысячи лет назад для защиты от врагов. И крепостные пацаны очень этим вытыкались перед городскими. Особой гордостью крепостных было то, что в крепости жил Эт-ага, мужчина без костей. То есть скелет у него был, но кости – до того размягченные, что вроде и не было скелета. Таким он родился, этот «мясной господин» (в переводе на русский язык). Эт-ага весь день сидел в кресле среди подушек и слыл всевидящим прорицателем. Даже моя бабушка после смерти дяди Жени ходила «на прием» к Эт-аге – узнать, не ошибка ли произошла: может, жив мой дядя, пусть ранен, но жив? Эт-ага взял деньги и обнадежил. И бабушка до конца своей жизни верила, что дядя Женя жив.

Так что крепостным пацанам было чем вытыкаться. Споры доходили до драк, особенно между большими мальчишками, с их атаманами. Черт знает, как, но крепостные безошибочно определяли городских. Зная это, я невольно озирался, пересекая крепостные ворота. Но с бабушкой чувствовал себя в безопасности. Дом, в котором жила бабушкина знакомая, находился недалеко от знаменитой Девичьей башни – в той части крепости, что выходила к морю. Мрачная и высокая башня была знаменита тем, что с нее когда-то бросилась в море дочь падишаха из-за несчастной любви. А мой одноклассник Ариф Меликов написал музыку к своему балету «Легенда о любви», который шел во многих театрах страны. И все бывшие ученики моей шестой школы очень гордились этим Арифом.

– А…Зачем я туда иду?! – вслух размышляла бабушка. – Такая у меня теснотища – куда я их положу, трех человек?

Но не идти она не могла, раз обещала.

Обратно мы возвращались впятером. Я, бабушка и три ее новые коечницы: девочка Лиза и две тетки – Лизина мама и Лизина тетя, хромающая на правую ногу. Потом мне Лиза рассказала: когда немцы начали бомбить поезд под Лисичанском, пассажиры побежали в лес, тетя сильно вывихнула ногу и с тех пор хромает…

У каждого из нас руки были заняты поклажей. А бабушка и тетки несли еще по рюкзаку за плечами. Я и Лиза тащили по плетеному зембилю с напиханным в них каким-то тряпьем.

– Давай я понесу и твой зембиль, – предложил я.

– Спасибо, сама справлюсь, – ответила Лиза. – И не такое таскала. Смешное название: зембиль-мембиль. Просто корзина.

– Так прозвали, да, – ответил я. – Плетеные корзинки по-нашему.

– Вы вообще какие-то смешные здесь, – ответила Лиза.

– Почему смешные? – удивился я.

– Женщины прячут лица в черные платки, – засмеялась Лиза, – выглядывают, как через забор. Баранжа, что ли?

– Паранджа, – уточнил я. – Такой обычай.

– Ишаки гуляют. Даже верблюд вчера зашел в крепость – я испугалась, – продолжала радоваться Лиза. – А хозяин сидит на корточках, курит из какого-то кувшина с закрытыми глазами, как будто спит.

– Почему спит? Наслаждается! – обиделся я. – Этот кувшин называется кальян. Дворник Захар тоже тянет такой кальян, втихаря. Говорят, милиция кальянщиков забирает. Хочешь, я расскажу, как верблюд плюнул в моего товарища?

– Рассказывай, – Лиза перехватила второй рукой ушки зембиля. – Какой он плакучий, этот ваш зембиль.

Действительно, плетеная корзина скрипит, если ее перегибают, особенно новая. Когда бабушка утром уходит на базар, я определяю по этому скрипу. А что касается моего товарища Сеньки Паллера, так над ним вся школа смеялась. Он встал перед верблюдом, взял в рот кусок жмыха и принялся дразнить, перетирая челюстью, как верблюд. Тот смотрел на Сеньку, смотрел, да как плюнет в него, окатив с ног до головы желто-зеленым потоком слюны, липкой, как замазка. Сенька заплакал, а мы чуть не уписались от смеха.

Лиза поставила зембиль на землю и принялась хохотать вместе со мной. Казалось, ее смуглые щеки втягиваются в две глубокие ямочки, точно воронки. А черные, точно арбузные семечки, глаза под круто изогнутыми дугой бровями искрились весельем. Пока мы хохотали, взрослые скрылись из виду, но я хорошо знал дорогу. И был доволен, что мы с Лизой остались вдвоем: можно было просто посидеть на скамеечке парапета.

– Почему этот садик назвали парапет? – спросила Лиза.

– Не знаю. Парапет и парапет, – ответил я и умолк, неожиданно охваченный странным смущением.

Я смотрел прямо перед собой, но боковым зрением видел ее круглые, в царапинках коленки. Боком ощущал тепло ее рук, упершихся в скамейку, отчего Лиза приподняла плечи, опустив между ними голову. Черный скрученный локон волос падал на ее лоб и касался переносицы.

– Тебе сколько лет? – спросила Лиза.

– Двенадцать, – помедлив, ответил я, сам не понимая, почему накинул чуть ли не целый год. Мне ведь недавно стукнуло одиннадцать.

– И мне скоро двенадцать, – проговорила Лиза. – Если бы не война, я пошла бы в шестой класс. А так даже и не знаю, что будет. Хоть бы папу не убили – мой папа на фронте.

– И мой на фронте, – обрадовался я. – Я и сам хотел бежать на фронт, но сорвалось.

– Да сиди ты! – одернула Лиза. – И без тебя обойдутся… Знал бы ты, как бомбы падают, как люди прячутся, боятся и плачут!

Сколько крови я перевидала во время эвакуации!..

Я сконфуженно помалкивал – понимал, как наивна сейчас моя бравада. Несколько минут мы молчали, разглядывая прохожих. Ничего особенного в них не было, а ведь попадаются иногда очень смешные, но сейчас не везло. Все были озабоченны и молчаливы, даже дети хмуро спешили по своим делам.

– Тебя ведь зовут Илья? – вдруг вспомнила Лиза и в ответ на мой кивок спросила: – Ты ходишь с какой-нибудь девочкой?

Я растерянно молчал. Что ответить? Сказать о Рите, которая еще зимой уплыла на пароходе в Красноводск, почему-то не хотелось. Да и не так чтобы ходил… У меня была ангина, я пролежал дома неделю, а когда выздоровел и зашел к тете, то узнал, что у Риты подошла очередь на пароход и она уехала, с мамой и братом Зориком. «Они так торопились, – сказала тетя, – что ни с кем не попрощались». Я не обиделся, немного погрустил и забыл.

– Нет, не хожу, – тихо ответил я Лизе.

– Тогда ходи со мной, – предложила Лиза. – Или не хочешь?

– Почему? – ответил я. – Давай.

– А ты с кем-нибудь целовался? – спросила Лиза. – Я имею в виду с девочкой?

– Вот еще, – огорошенно пробормотал я. – Ты уже совсем… как-то.

– Когда мы тогда разбежались от поезда в лес, одна большая девчонка сказала: «Вот убьют нас сейчас, а я ни разу с парнем не целовалась».

– Подумаешь, – я пожал плечами. – Нашла о чем жалеть в такую минуту.

– Тогда я тоже так подумала, а потом… – Лиза не успела договорить.

Раздался жуткий сверлящий вой. Звук то набирал высоту, то падал, стихая до человеческого голоса, чтобы вновь взметнуться и перейти в оглушающий сознание звук. «Тревога! Тревога!!! – кричали какие-то мужчины и женщины, волоча за собой брезентовые носилки. – Воздушная тревога! Все в бомбоубежище, быстро!» Прохожие убегали от них, прячась за густыми кустами олеандров и мохнатыми стволами пальм, растущих на парапете. Они кричали: «Идиоты, бездельники! Уберите руки, кретины, не надо меня спасать!» Но те не обращали внимания. Хватали людей, укладывали на носилки, подкидывали к ним сумки с противогазами и, хохоча, куда-то волокли. При этом смеялись и одни и другие. Тут носильщики увидели и меня с Лизой.