Война балбесов, хроника - Страница 15

– Сережа, Костя, сюда!

Ему не требовалась помощь, он и один управился бы с этими тремя большими, здоровыми, но беспомощными мужчинами. Однако появление еще кого-то создаст видимость толчеи, бунта. И это оправдает дальнейшие занимательные действия.

Прибежавшие милиционеры начали наносить удары дубинками, кулаками и ногами, обутыми в тяжелые ботинки, командированному, а заодно Карчину и Герану. Геран остался сидеть, только закрыл голову руками, а Карчин, получив несколько ударов, повел себя неожиданно. Ничего не осталось от его рассудительности и умения решать проблемы оптимальным образом, организм, на целостность которого покусились, взбунтовался и стал защищаться. Да вспомнилось еще и бесшабашное детство на городской окраине, и драки в армии, когда он показал себя довольно-таки храбрым и умелым бойцом. Карчин, взрыкнув, угостил полновесным кулаком одного нападающего, другого, а потом просто брал в охапку этих мальчиков и выбрасывал их из камеры. И всех выбросил.

Он стоял, придерживая дверь за ручку (засова, естественно, не было и быть не могло) и показывал Герану на деревянные рейки, которые крепились к металлическому каркасу и образовывали нары. Рейки, а не доски, были большим неудобством: на них не рассидишься и не разлежишься. Но тут оказались кстати. Геран понял и стал отрывать крайнюю рейку. Командированный помог ему. Они ее оторвали, просунули с усилием – еле пролезла – в ручку двери. А дверь уже рвали, дергали, но она лишь вздрагивала: заперто оказалось крепко. Милиционеры грозились, матерились, вопили.

– Ну, щас вам будет! – заорал один из них, открыв окошко в двери.

И исчез. На минуту стало тихо. Товарищи по борьбе переглянулись и вдруг начали хохотать. Килил вторил им, взвизгивая от восторга. Но он же первый и утих. И, казалось, первый осознал, что случилось.

– Сейчас начнется..., – сказал он.

– Да... – командированный потер ушибленную скулу, словно проверяя, готова ли она выдержать новые ушибы.

В окошке показалось изумленное лицо лейтенанта Ломяго.

– Это что же мы такое творим, а? – спросил он. – Вы заперлись, что ли? – не мог он поверить происшедшей нелепице.

– Ты еще спрашиваешь, что творится, выродок, твою мать! – заорал на него не остывший Карчин. – Твои ублюдки, бл.., на людей нападают, бьют, сука, ты что, думаешь, вам это с рук сойдет? Я сгною тебя, лейтенант, я обещаю! С тебя начальник московской милиции лично погоны сорвет, бл.., понял меня? А этих говнюков загоню в ментовский ваш штрафбат – или как его там? Понял?

Геран слушал и молчал. Он только улыбнулся Килилу, показывая, что вовсе не боится, просто понимает бессмысленность каких-либо действий. Килил в ответ тоже улыбнулся: дескать, я тоже понимаю, дядя Геран.

А командированный подхватил, но тоном ниже:

– В самом деле, товарищ лейтенант, нельзя так! Вы посмотрите, мне скулу на сторону свернули.

– Скулу? А это что? – Ломяго протянул руку и привлек к себе голову подчиненного таким жестом, будто схватил футбольный мяч. У милиционера со лба струилась кровь, и он не вытирал ее. Ломяго оттолкнул голову.

– Значит, так, – сказал он. – Они сейчас идут на медицинское освидетельствование. И называется все это: оказание сопротивления действиям милиции с нанесением телесных повреждений. Надо объяснять, чем это грозит?

– Они сами, товарищ лейтенант! – страшно перепугался и еще больше побледнел командированный, и Геран в который уже раз подумал, что алкоголь в конечном итоге все-таки делает человека свиньей.

– Сами? Ты, кстати, почему еще здесь? – задал неожиданный вопрос Ломяго.

– Держат! Не могут даже позвонить моему другу, чтобы приехал и штраф заплатил!

– Да едет уже ваш друг, – сказал Ломяго. – А вы пока пойдемте, дадите показания о случившемся.

Все всё поняли. Скорее всего, другу так и не дозвонились и он не едет. Ломяго открыто предлагает командированному сдать сокамерников. Драка с милиционерами без свидетелей – одно, а подкрепленная свидетельскими показаниями – совсем другое.

Но командированный сделал вид, что принял все за чистую монету. Он фальшиво обрадовался:

– Наконец-то! Только я выйти не могу, они дверь закрыли!

– Не они, а мы! – поправил Карчин. – Вместе с тобой. Продать торопишься? Вот что, родной! – обратился он к Ломяго, с усилием подогревая в себе ярость и готовность к отчаянным действиям, хотя эта энергия в нем почти уже иссякла. – Я тут запрусь, голодовку объявлю, орать буду, чтобы на улице услышали, и у тебя два выхода: или позвать, кого я тебе скажу, а лучше всего прямо на месте все уладить, или меня убить, понял? Но учти, убийство тебе с рук не сойдет! Тебе тут всех придется убить, иначе докопаются. Понял меня?

– Голова у меня от вас болит, – пожаловался Ломяго. – Вы чего разоряетесь из-за пустяка? Закроется он, насмешил! А «черемуха»?

– Какая черемуха? – не понял Карчин.

– Не какая, а какой. Газ такой. Имеем право на применение. Бросим пару шашечек – сразу выбежите. Или задохнетесь к черту. Вместе с ребенком, между прочим.

– Дяденьки, не надо! – тут же захлюпал Килил, испугавшись, что его сейчас отравят и он никогда не будет жить в своем доме.

– Послушайте! – встал Геран и подошел к окошку. – Перестаньте заниматься ерундой. Что произошло – произошло. Мы не сдержались, но и ваши подчиненные вели себя безобразно. И вы это прекрасно понимаете, товарищ лейтенант. Давайте решать дело спокойно. Мы откроем. Но дайте слово офицера, что побоев больше не будет, что все будет решаться в рамках закона.

– А других рамок и нет! – с достоинством и с гордостью за профессиональную честь привычно солгал Ломяго. – Просто вести себя надо по-человечески.

– А с нами как себя ведут? – спросил Карчин, с отвращением слыша в своем голосе легкую дрожь и готовность идти на попятный.

– А как вы, так и с вами.

– Очень вас прошу, товарищ лейтенант, не усугубляйте! – сказал Геран, вдруг поверив, что все действительно может кончиться миром. – Очень прошу, дайте слово офицера, что нас не будут бить. Лично я не гарантирую, что готов сносить это безропотно. И заметьте, я имею в виду не одолжение, а всего лишь соблюдение вами и вашими подчиненными... – тут Геран запнулся. Он не сумел сходу вспомнить, что именно должны соблюдать Ломяго и его подчиненные. Поэтому закончил все той же просьбой: – Дайте слово.

– Даю, даю! – откликнулся Ломяго. – Открывайте.

Геран взглянул на Карчина. Тот взялся за планку, потянул. Она была забита туго, Геран помог, планку вытащили. И отошли от двери.

Она тут же распахнулась, ворвались обиженные милиционеры и началось. Геран увидел, как Ломяго пинком выгнал командированного из камеры. Один из мальчиков прыгнул на Герана сзади, второй обхватил его голову, стуча по ней часто, как игрушечный заяц по барабану.

– Ты же слово дал! – прохрипел Геран лейтенанту. Тот приблизил лицо омерзительно близко и раздельно выговорил:

– Я за слова отвечаю только перед белыми людьми, поэтому, чернож... скотина, для тебя мое слово не считается!

– Им дольше звоните, они глухие! – сказала Виктору вышедшая из соседней двери женщина.

– И так полчаса звоню.

Виктор посмотрел на женщину. Лет тридцать пять, стройна, успела отдохнуть где-то на юге – явно морской загар. Самостоятельна. Фиолетового цвета футболка и такого же цвета брюки. Не каждая может себе позволить. Любовь к фиолетовым оттенкам признак смелости, изысканности и одиночества. Его клиентка. Не в том смысле, что у нее тоже есть болящая живность, а именно в том, что одинокая. Чаще знакомства начинались все же через собак, кошек, ручных крыс, хомяков и т. п. Сначала лечишь животину, потом общаешься с хозяйкой. Пьешь кофе, чай или вино, что дадут, и не столько говоришь, сколько слушаешь. От рассказа про то, как любимой Мусе или обожаемому Баффи стало плохо, женщина постепенно переходит к рассказу о себе. Виктор вникает, кивает, подает реплики, сочувствует, ужасается, восхищается – делает все, что нужно. И решает, насколько эта женщина ему интересна. Если интересна всерьез, начинает понемногу говорить и сам. А далее все получается. Или не получается. Сколько их было, этих женщин, сколько было различных историй, в том числе и весьма драматических, а Виктор никак не привыкнет к этому чуду, к этому превращению. Только что, еще вчера, она была посторонней, чужой, впервые встреченной женщиной. А сегодня она уже шепчет: «Витя, милый ты мой», – и прижимается так свойски и уютно, будто половину жизни пролежала рядом, а завтра уже возьмется обсуждать с тобой личные дела, твои в том числе, а послезавтра начнет высчитывать твои грехи и огрехи... Впрочем, послезавтрашней поры Виктор обычно не дожидается.