Военные приключения. Выпуск 6 - Страница 92

Сколько ныне радиокриков и телевоплей о возможной гражданской войне в стране, в иных таких заклинаниях слышится бессознательный призыв к братоубийству. Русские сыты этим по горло. Никакой гражданской войны не будет, н е  д о л ж н о  б ы т ь. И порукой тому — спокойное достоинство наших воинов. Нашей древней и молодой надежды.

Любое познание, как и всякая деятельность, есть припоминание. Вспоминать — значит быть. Помнить — это жить. Пробуждение от тяжкого семидесятилетнего беспамятства началось. Мы возвращаемся к коренным началам русской жизни, где вера отцов есть главное национальное богатство.

Церковь называет литургию таинством таинств. В античной Элладе, в Риме и позже в Византии литургией именовали ряд государственных повинностей свободных граждан по укреплению и защите Отечества.

Военный парад, как и все воинские ритуалы (и особенно отдание чести), делает высшую реальность зримой и конкретной для каждого солдата и гражданина.

В мире не было и нет ни одной культурной и процветающей страны с униженной и шельмуемой армией. Разрушители, видимо, не могут простить нашей армии, что при развале почти всех структур Вооруженные Силы не только держатся, но к неудовольствию крикунов, с каждым днем становятся крепче и просветленней, ибо мы вновь входим в семью верующих стран.

Только не надо спешить и вновь босиком бежать в атаку. Мы входим в мир не учениками, а самым умудренным на свете обществом. Нам надо только еще кое-что вспомнить. Офицер не может позволить ни себе, ни другим огульно чернить генералов и армию. Для резких суждений есть офицерские собрания. Пока человек ищет недостатки не в себе, а вовне, он еще раб, еще не свободен, еще не любит.

Подлинный парад есть проявление соборности.

Соборность — всепронизывающий метафизический принцип устроения бытия, где множество собрано и едино силой любви. Красота и величие офицера и монаха в том, что они не судят, а повинуются. Первый — из любви к Отечеству, другой — из любви к Богу. А это по сути одно и то же, если вернуться к общим началам.

Восстанавливая древнерусское «православное учение о мече во всей его силе и славе», даже лучшие наши мыслители считали, что человек, взявший бремя меча и защищающий добро, «не праведен, но прав», а государственное дело считали «второочередным», хотя и ответственным и могущественным. Даже гражданская зона их не вразумила. Видимо, нужно было нечто более страшное. И оно явилось как следствие февраля 1917 года. После освенцимов и ГУЛАГа мы знаем, что государственное дело пусть не абсолютное, но всегда первоочередное, а воин бывает не только прав, но и праведен.

Критиковать начальство — любимое занятие прежде всего дураков и лукавых. В пору, когда мы «балдеем» от этого общественного наркотика и своим самоосквернением вызываем брезгливость даже у Запада, наши скромные офицеры проняли даже чемпионов по дегероизации — программу «Взгляд». Когда «телевики» увидели жизнь офицеров дальней авиации: их скученный, бедный быт и полет над просторами океана, — и когда те же офицеры прошли перед ними полк за полком с песнями, даже представитель «Взгляда» (что делает ему честь и прощает многие грехи их программы) в изумлении обронил:

— Это святые люди!..

Потому-то, когда осквернять, дегероизировать и унижать армию стало модой, так мерзко видеть, как в этой беспокойной толпе мелькают иногда мундиры офицеров. Ни одна уважающая себя страна не терпит в армии подобных.

К счастью, эталоном армии сегодня выступают другие офицеры. Недавно видел и бой-парад, и соборность в небе, когда дивизия десантников на учениях расцветила куполами поднебесье. Первым прыгнул генерал. За ним посыпались из люков десантники. К матушке-земле опускалось с неба воинство как братство, где все равны перед опасностью — от генерала до рядового.

Миллионы воинов в этом столетии просияли в русской земле и сделали этот любимый удел Богоматери самой святой землей па свете. Судьбы мира теперь будут вершиться не в Америке, не в Европе, не в Азии, а здесь. Благородство — вот главная духовная, политическая и экономическая категория нового русского тысячелетия. Мы призваны показать миру новый путь и в ратном служении, и в хозяйственном деле и соединить предпринимательство с благородством. Пока в полной мере это не было под силу никому. Быть может, мир ждал Россию а жертвы ее не напрасны.

Добро восторжествует, ибо пророчество великого духовного богатыря Ивана Санина (Иосифа Волоцкого) только-только набирает силу:

Где бы мы, русские национальные эмигранты, ни находились в нашем рассе́янии, мы должны помнить, что другие народы нас не знают и не понимают, что они боятся России, не сочувствуют ей и готовы радоваться всякому ее ослаблению. Только одна маленькая Сербия инстинктивно сочувствовала России, однако без знания и без понимания ее; и только одни Соединенные Штаты инстинктивно склонны предпочесть единую национальную Россию как неопасного им антипода и крупного лояльного и платежеспособного покупателя.

В остальных странах и среди остальных народов мы одиноки, непонятны и «непопулярны». Это не новое явление. Оно имеет свою историю. М. В. Ломоносов и А. С. Пушкин первые поняли своеобразие России, ее особенность от Европы, ее «неевропейскость», Ф. М. Достоевский и Н. Я. Данилевский первые поняли, что Европа нас не знает, не понимает и не любит. С тех пор прошли долгие годы, и мы должны были испытать на себе и подтвердить, что все эти великие русские люди были прозорливы и правы.

Западная Европа нас не знает, во-первых, потому, что ей чужд русский язык. В девятом веке славяне жили в самом центре Европы: от Киля до Магдебурга и Гелле, за Эльбой, в «Богемском лесу», в Коринтии, Кроации и на Балканах. Германцы систематически завоевывали их, вырезали их верхние сословия и, «обезглавив» их таким образом, подвергали денационализации. Европа сама вытеснила славянство на восток и на юг. А на юге их покорило, но не денационализировало турецкое иго. Вот как случилось, что русский язык стал чужд и «труден» западным европейцам. А без языка народ народу нем («немец»).

Западная Европа не знает нас, во-вторых, потому, что ей чужда русская (православная) религиозность. Европой искони владел Рим — сначала языческий, потом католический, воспринявший основные традиции первого. Но в русской истории была воспринята не римская, а греческая традиция. «Греческое вероисповедание, отдельное от всех прочих, дает нам особенный национальный характер» (Пушкин). Рим никогда не отвечал нашему духу и нашему характеру. Его самоуверенная, властная и жестокая воля всегда отталкивала русскую совесть и русское сердце. А греческое вероисповедание мы, не искажая, восприняли настолько своеобразно, что о его «греческости» можно говорить лишь в условном, историческом смысле.

Европа не знает нас, в-третьих, потому, что ей чуждо славяно-русское созерцание мира, природы и человека. Западноевропейское человечество движется волею и рассудком. Русский человек живет прежде всего сердцем и воображением и лишь потом — волею и умом. Поэтому средний европеец стыдится искренности, совести и доброты как «глупости»; русский человек, наоборот, ждет от человека прежде всего доброты, совести, искренности. Европейское правосознание формально, черство и уравнительно; русское — бесформенно, добродушно и справедливо. Европеец, воспитанный Римом, презирает про себя другие народы (и европейские тоже) и желает властвовать над ними: зато требует внутри государства формальной «свободы» и формальной «демократии». Русский человек всегда наслаждался естественной свободою своего пространства, вольностью безгосударственного быта и расселения и нестесненностью своей внутренней индивидуализации; он всегда «удивлялся» другим народам, добродушно с ними уживался и ненавидел только вторгающихся поработителей; он ценил свободу духа выше формальной правовой свободы, и если бы другие народы и народцы его не тревожили, не мешали ему жить, то он на брался бы за оружие и не добивался бы власти над ними.