Военные приключения. Выпуск 4 - Страница 5

— Разные люди бывают, — ответил второй, и было неясно, что он подумал. Может быть, пожалел москвича.

Батурин вздохнул. Скоро кончится срок его службы, и он уедет домой. Как знать, вернется ли снова сюда, когда сомкнется граница за последней военной машиной, уходящей с афганской войны. Здесь на долгие годы продлится междоусобица, продолжится кровавое варево, усилится внутренняя распря с переменой вождей и властителей, с возвышением и умалением племен. В этой внутренней распре нет места ему, Батурину, военному переводчику, знатоку пушту и дари. Он многое не успел и не понял. Многое прошло незамеченным. Мало где успел побывать. Не был на свадьбе, на той, о которой рассказывал учитель Фазли. Ни разу не видел настоящую мусульманскую свадьбу из тех, что играют сейчас в зимних кишлаках и селениях.

И вдруг, перелетая в иное пространство и время, вспомнил северную русскую свадьбу в поморской деревне. Подумал изумленно, испуганно: «Неужели это я, с автоматом, на войне, в чужой стороне… Та северная русская свадьба…»

Гора зеленая, с промороженной жесткой травой. По горе, по седому инею текут сарафаны, алые подолы, пестрые ленты. Старухи в кокошниках, шиты жемчугом, в золоченых рогатых киках. Молодежь в нарядных сапожках. Три гармони враз раздувают красные, зеленые, золотые мехи. Бричка с женихом и невестой устлана половиками. У коня ленты в гриве, обмотана бархатом дуга. Жених, румяный, без шапки, грудь нараспашку, чуб набок. Невеста обняла жениха, держит ветку рябины.

С горы — к реке, к лодкам. Обоих понесли на руках. Сажают в ладью. Лодки в лентах, утыканы еловыми ветками. Веслами, шестами о лед толкаются, рубят, звенят — в стекле, брызгах, в солнце. Вынеслись на синюю середину с грохотом, стоном. Гармонь утопили в реке.

В избу, теснотищу. Столы в два ряда. Огонь в печи. Окна настежь. Яишня на черных сковородках пялит золотые глазищи. Холодец из кабана и теленка. Горы хрустящей, с ледком капусты. Миска с морошкой и клюквой. Шипящий противень с говядиной. Бутылки с водкой. Гульба, поцелуи, крики.

Ночью изба как в пламени. В окнах красно. Мечутся тени. Хмельные песни. То бабьи, величальные, от которых звон и стенание. То мужичьи, от которых рокот и гул. То общим хором старинную, про коня и орла. В пляс, в топот, так что пляшут венцы, переводы. То снова; «Горько!» Железный поднос с цветами, на который сыплются рубли и червонцы.

К полуночи костер у реки. Свалили две сухие сосны, запалили. И огненный вихрь до неба. В звезды улетают красные спирали и змеи. Люд окружил огнище: синеглазые, озаренные, повели хоровод. И кажется, свадьба отрывается от земли, летит в небеса в красных струях огня.

Батурин вспомнил эту свадьбу, припадая лицом к той зеленой морозной горе, к студеной синей реке, к жаркому кострищу.

В дверь постучали. Вошел посыльный. Разглядел его в полутьме.

— За вами послали, товарищ лейтенант!.. На вылет!..

Он схватил автомат и словно оделся в тончайшие металлические оболочки. Заострился, обрел другое лицо и тело, устремленное, зоркое, резкое. Опять был военным. Был готов воевать, исполнять приказы, подымать по приказу оружие.

У взлетного поля, у зеленого аэродромного железа стояла группа захвата. Десантники в брезентовых куртках, отягченные железом — ручные пулеметы, автоматы, рации, «лифчики» с боекомплектом. Стертое, облысевшее, избитое о камни, измызганное суховеями оружие. Командир группы что-то негромко втолковывал, доводил до солдат смысл операции.

Начальник разведки Березкин, в снаряжении, с автоматом, стоял в окружении летчиков. Склонились к планшету, прокладывали маршрут.

— Пойдем на Мусакалу, но низом, в обход, по речкам. Чтобы нам на мушку к мулле Акраму не сесть… У него вот здесь противовоздушная оборона развернута, — Березкин тыкал в планшет. — Горушка набита «дэшека» и зенитками!

Летчики в пятнистых комбинезонах чутко ему внимали. Батурин, обретая тут же чуткость, предчувствовал близкую погоню и поиск. Был с ними заодно, был ловец, участник погони.

— Вот здесь пойдем над дорогой и будем их брать! «Барбухайку», «таету», что бог пошлет! — Березкин, отрывая глаза от карты, поглядывал на близкие, с опущенными лопастями вертолеты, на солдат, на летчиков, словно убеждался в способности машин и людей выполнить сложный, опасный поиск. Уклоняясь от пулеметов противника, сцапать на дороге добычу и умчаться с нею домой. Батурин, подобно солдатам и летчикам, испытывал нетерпение, дразнящее чувство опасности, поглаживал автомат на ремне.

— Вот здесь зачерпнем в степи… У этих кишлаков пошуруем, — продолжал Березкин. — Здесь надо пощупать головной отряд Махмудхана… Но тоже осторожно, не резко. Без захода на кишлаки!

Батурин знал летчиков. Со многими летал на задание. Сиживал вечерами в их комнатушках. Слушал музыку, иногда за компанию пропускал чарку спирта, разглядывал на стенах фотографии их жен, матерей и детей. Командир эскадрильи воевал в Афганистане по второму кругу. Был сбит и ранен. Его лицо, в рубцах и метинах, казалось лицом старика. Несло на себе отпечаток сухих степей и предгорий, над которыми летал вертолет, отпечаток горящих кишлаков и разрывов. Его щеки и лоб стали подобием карты, на которой были отмечены объекты ударов, маршрутов разведки, площадки в горах с высадкой десантов, вывозом убитых и раненых, с падением горящих машин. Теперь на этом усталом лице сквозь тусклую пыль и окалину светилась молодая острая мысль — предвкушение погони.

Батурин видел: они все заодно, охотники, ловчие. И добыча, еще неведомая, уже присутствует в этом холодном солнечном воздухе с блеском выпуклых вертолетных кабин.

— Все понятно? — спросил Березкин.

— Так точно, — ответил командир вертолетчиков.

— Тогда по бортам…

Две машины «ми-восемь» взмыли над полем и ринулись в открытую степь. Березкин уселся в кабине между правым и левым пилотами, вытеснив оттуда борттехника. Батурин следил в иллюминатор за мельканием земли.

Десантники угнездились на лавках, разложив на полу оружие, аккуратно, стволами к хвосту. По клепаной оболочке, по лицам солдат, по их стриженым головам, по вороненым стволам гуляло круглое солнечное пятно, залетевшее в вертолет.

Батурин прижался к обшивке, наполненной металлической дрожью, входя в резонанс с этой дрожью.

Прошли расположение части — саманные казармы, похожие на засохшие ржавые буханки, помойку с бесчисленными вспышками консервных банок, врытые в землю бетеэры охранения, клетчатое взлетное поле, на котором зеленое аэродромное железо казалось свежей травой.

Перепорхнули пойму реки с латунной рябью. Брошенная крепость была похожа сверху на дупло изгрызенного омертвелого зуба. Резко снизились, прижались к земле, отыскивая сухое русло. Втиснулись в него и на бреющем, едва не касаясь колесами серой размытой гальки, помчались вровень с берегами. Все слилось в серое сплошное мелькание, в рокот, рев, словно поднятый винтами щебень колотил в обшивку машины, прорубались сквозь степь, оставляя глубокий прорез.

Батурин чувствовал бешеную железную скорость. Страшился ее, понимал ее неизбежность. Вливался в нее своей мыслью, волей, убыстрял, торопил. Был сам этой скоростью. Стремительный вихрь машины был продолжением ревущего движения войны. Будто в громадной трубе, воздетой над бренной землей, дули жестокие ветры. Сквозь раструб этой трубы неслись боевые машины, двигались батальоны. В нем еще недавно вспоминавший о свадьбе, робкий, сострадающий, стремящийся к свету и истине, был внесен в грохочущую, дующую смертью трубу. Был ее голосом, ее поднебесным воем.

Резко взмыли, отвалили от русла. Ровная белесая степь с тонкой ниткой дороги возникла под днищем машины.

Батурин следил за дорогой. Эта нитка тянулась из Мусакалы в губернский центр, то обрастая мелкими кишлаками из нескольких склеенных домиков, то обнаженно, голо расчерчивая пустынную степь среди солончаков и оврагов.

Два велосипедиста, крохотные, с белыми нашлепками на головах, с бусинками солнца на рулях, промелькнули внизу. Вертолет слабо дрогнул; чуть наклонился в вираже, будто летчик разглядывал велосипедистов, колебался, не ринуться ли вниз, на захват.