Водолазия - Страница 9

Но потом вспомнился Эллочкин папа-адмирал. Ему и в Ленинграде не дует. А его дочку принимали на устной математике вообще как родную. Значит, не все в нашей стране против еврейского присутствия, а? - как говорил Лобик, и я от него перенял... И вот я вдруг говорю: "В этом классе я учился с замечательной девчон-кой, Эсфирь Клейман. Она была гордостью нашей школы и могла стать гордостью советской науки. Ее убили враги нашей страны. Антисемиты. Так вот, там, где я учусь, антисемитов нет. Приезжайте, поступайте."

В то время об этом говорить было ой как не принято! Только дома и только между евреями. Настала такая тишина, что было слышно, как у Лобика заурчало в животе. Никто, ни один, тему не продолжил. И мне стало так страшно, как не было в магазине перед чеченами. Посадят, тут же решил я. С мамой не дадут проститься.

"Ничего тебе не будет, - не очень уверенно говорил Лобик по дороге домой. - Даже если и донесет кто-нибудь. Не те времена. Все-таки Двадцатый съезд... Но впредь ты будь поосторожнее, а?"

Не донесли. Не посадили. Дали маму похоронить, дом продать, в Ленинград вер-нуться. Больше я в Эмске не был. Только случайно узнал, что Лобик через три года после нашей встречи утонул. Перевернулся на своей "яхте" на осенней рыбалке. Я, когда мне об этом написали, уже был партийный работник, номенклатура ЦК, мог съездить хоть на могилу. Только зачем? Ему от этого легче, а?..

Ладно. Вернемся к твоему роману. Откуда в нем все-таки взялся такой Водолазов, что с Таней, а потом Феликсом так вызверивался против евреев? Из последней главы вроде другой образ высвечивается. Тебя же это больше всего интересует, а?

3.

Началось все это со второго курса. Если первый год я как-то прожил на целинные сбережения, то потом потребовался приработок. Леша уже работал электриком в учебном корпусе, а я устроился сантехником в соседнее общежитие. Комендантом и, соответственно работодателем, был Лев Аронович Меламедский. Помнишь такого?

- Помню. Я сам у него несколько месяцев маляром работал.

- И как он тебе?

- Меламедский? Как и всем. Мироед. Жидюга...

- Это... Это ты сказал?

- Другого определения у меня для таких людей нет. Его за глаза никто иначе и не называл. Впрочем, на мой взгляд, для евреев это явление не более типичное, чем хулиганство у русских.

- Молодец. Ладно, об определениях впереди. А пока о настроении. Когда я гово-рил маме о невесте по имени Таня, то, естественно, не верил собственным словам. Уж больно многие, и ты в том числе, оценили ее постоянство и характер. Так что я курил себе в тамбуре, смотрел на проплывающие за окном леса и поля и ничего хорошего для себя в Ленинграде не ожидал.

На перроне, под порывами злого ветра с холодным моросящим дождем, сжимая рукой ворот мокрого плаща, одиноко стояла продрогшая девушка. Увидев меня, она качнулась, словно у нее подкосились ноги, и бросилась ко мне, торопливо складывая зонтик. Я ощутил ледяные губы Тамары, а на шее сомкнулись ее мок-рые холодные руки. И тут же вспомнил, как кто-то заметил мне, когда я хвастал после боя на островах, что приручил Таню: "Д'Артаньян тоже говорил Атосу, что покорил миледи. Истинные миледи неприручаемы..." Боюсь, что именно с тех пор Таня и получила свою кличку. Сначала от нее страдала, а потом стала гордиться.

В комнате Тамары не было никого. Даже инвалида куда-то сплавила.

Поезд опоздал на час с лишним, и промерзла она до костей. Я был так тронут ее верностью на фоне обманутых ожиданий, что тут же стал ее целовать, а она - лихо-радочно раздеваться. Я запер дверь в комнату и обернулся, когда она, все еще дрожа, лежала под простыней. Но, как только я лег с ней и обнял ледяное тело, она вдруг вскочила и бросилась к двери, отбросить крючок. Я так обалдел от ее наготы, что так и не понял, что и зачем она делает. А Тома уже обняла меня, прикрыв лицо мокрыми волосами, и стала так целовать, что меня уже никто и ничто больше не интересовало. Включая подлую "миледи"...

И чем больше мы с ней общались, тем крепче я ее любил.

А когда начались занятия, то на неизменно ласковые улыбки Тани я только кивал благоприобретенным у барона образом. Это ее так забавляло, что она как-то нае-дине даже обняла меня. Но тут я отвел ее руки и тихо сказал: "Все. Со мной шуточки окончились. Переключайся на кого-нибудь другого." "Я бы рада, Димоч-ка, - вдруг заплакала она. - Да он на меня никак не переключается..." "Дашков-ский? - сжал я зубы. - Нашла себе предмет! Пижон, сноб и обрезанный еврей впри-дачу." "Ради него, - тихо сказала Таня, - я готова сделать обрезание своей души по самые... А вот тебе, Димчик, повезло в жизни, - ласково коснулась она пальчиками моей рубашки. - Тебя замечательная девушка любит. И как любит! Разве что так, как я бы любила... Феликса..."

Все сразу стало на место. Я пожал Тане руку, и мы с тех пор стали друзьями.

А Феликс - со своей Эллой Коганской. Каждому, как говорится, свое.

4.

Последующие годы прошли в учебе и работе. Времени было все меньше. С Томой мы общались то у нее, когда инвалид ненадолго уходил на какие-то свои собрания, то у меня, что было тоже не просто. Уже упомянутый мироед дважды обещал мне комнату в его общежитии и в последний момент отдавал ее другому. Если бы он хоть внешне выглядел не так типично, я бы не стал так накаляться, но в том-то и беда твоего народа, как там тебя теперь... Шломо? так вот, самые мерзкие из твоих соплеменников всегда и выглядят именно так, как их представляют веками народы и как привыкли ненавидеть. Веди себя так же ты, никто бы не решил, что все евреи виноваты. А вот Меламедский или нынешний Березовский - наоборот. Даже если он мне делал что-то хорошее (а что лучше, спрашивается, чем взял на работу и не заменял другим?), все равно он для меня был тем, кем ты его сам и назвал... Я ведь не смог бы прожить на стипендию. Помогать мне было некому. И я пьющий, к тому же... Это совсем другие расходы! Без Льва Ароныча или кого другого пришлось бы мне институт бросить. Комсомол? Он только и умел - давай, давай!

И вот как-то, уже на четвертом курсе, еду я от Томы домой, в свою трехместку уже в той же общаге в Автово. Вагон пустой, я один, не считая кондукторши. И тут - шум и гам. Входят. Все шестеро. Во главе с паршивчиком. Живы и, что странно, здоровы! Я сижу, читаю и надеюсь, что не узнают. А они расположились кучкой, болтают, смеются и вдруг гибон блеснул на меня своей фиксой и что-то говорит главарю. Тот даже вскочил на ноги. Я тоже встал спиной к дверям, чтобы при случае выпрыгнуть. И, опять же, в таком положении никого с тыла. А утопленник мой подходит и руку подает: "Как поживаешь, Дима?" Запомнил, а? Еще бы! Столько небось передумалось на дне, пока выловили...Только я не спешу ему руку пожать. Это мы тоже умеем - рукой сразу завладеть. Хотя, если честно, то завладей он моей лапой, что от его собственной останется-то, а? "Привет, - говорю. - Как здоровечко после купания? Не пошаливает?" А он улыбается довольно хорошо. да и остальные не встают грозно, а обернулись ко мне с улыбками. Даже фикса сияет доброжелательно. "Мы на тебя не обижаемся, - говорит хиляк. - Ты защищал за-мечательную девушку. И защитил. Мы, наоборот, хотим с тобой познакомиться поближе. Нам нужны русские люди." "В Питере, - говорю, - русских людей и без меня навалом." "Таких как ты... и мы - единицы, - еще теплее говорит он. Зато жидов и их прихвостней и вправду полно. С этим ты согласен?" "Не знаю, не счи-тал." "Хочешь вместе с нами посчитать?" "Заманить хотите?" "Можно подумать, что тут ты не в ловушке!" А амбал тоже подходит и говорит: "Брось, Дима. неуже-ли не видишь, что сегодня мы твои друзья?" И так он это сказал, моим же тоном, и вообще, как вы помните, на меня похож внешне, что я ему сам первый руку подал. Тут они все вскочили и стали представляться, по плечу хлопать и вообще зата-щили к себе домой, в какую-то огромную отдельную квартиру, водкой напоили заодно стали меня просвящать в национальном плане. Почему, скажем, в любой союзной республике, в какой-нибудь Молдавии или Армении есть национальный университет и академия наук, а в России - нет? У нас в Москве только союзные заведения, где всяких армян и прочих жидов больше, чем людей. Ни национальной оперы, как, скажем, у хохлов, ни библиотеки. И - никакого национализма! Кто хочет, так садится нам на голову, как и думать бы не посмел в Таллине или во Львове, а мы только широко улыбаемся: берите, мол, наше, не жалко. Хоть должности, хоть имущество, хоть лучших женщин... Если так пойдет дальше, то пол-Ленинграда будут черножопые, а русским, в лучшем случае, останется нищая глубинка. Для кого, спрашивается, страну веками создавали и защищали, если у нас все - для всех. а не только для русских, а в той же Грузии - для грузин! Куда ни загляни, статистика не в пользу наших. И везде, главным образом, в пользу жидов. Их в Союзе всего никого, а где потеплее - одни жиды!