Во веке веков - Страница 8

– Глаз-алмаз, не замутится ни раз. Ишь, падла какая! – Тимофей снизу взмахнул кулаком, отметая Галинку от двери, и она, запутавшись в оборвавшуюся занавеску боковухи, упала в угол к помойной бадейке. – Хватит вам, отыгрались! Теперь мой черед.

Гулко хлопнул дверью за собой.

«За что?.. Что он сказал?.. Это мы-то играли здесь с вилами да лопатой с утра до ночи?., – не понимала Галинка, валяясь на полу. – За что её так?.. Что произошло?..

Мельком глянув на невестку, пробежал мимо и вышел из избы Гаврила Матвеевич. Со двора донесся его резкий окрик:

– Поди сюда!

Галинка метнулась к окошку – свёкра не было видно, только слышалось похрустывание снега от его шагов. Тимофей, криво усмехаясь, закурил цигарку и пошел за отцом вглубь двора, скрылся из видимости. В конюшню, должно быть, догадалась Галинка. Коленька с Василиской поехали к кузнецу за плугом, и в конюшне сейчас пусто. Она подняла с плеч на голову платок, смахнула со щеки слезу и встала посреди избы: куда бежать-то? Зачем? За что ударил?.. Может, наговорил кто напраслину…

«Господи, как же раньше не подумала об этом? – закружилась перед глазами карусель. Замелькали разные выражения лица Тимофея: пытливые, подозрительно-злые, растерянно-ревнивые – которых она не замечала раньше в своём опьянении счастьём, и только сейчас, так неожиданно вспомнив, осмыслила: ревнует! Да к кому же? Может, думает, я как Анютка Дунайкина?.. Ой, глупый, совсем дурной…

Галинка побежала в коровник через сенцы, внутренним ходом, сделанным Гаврилой Матвеевичем, чтоб в пургу не ходить ей к скоту двором. Пока поднимала Зорьку, лежавшую перед дверью в конюшню, услышала слова свёкра, от которых подогнулись ноженьки. Она обессиленно села на край кадушки с водой, прислонила голову к перегородке.

– …это тебе за снохача будет!

Послышался тупой удар, шум упавшего на дрова тела, звон рассыпающейся поленницы. В щель двери, приоткрывшейся от сотрясения сарая, Галинка увидела Тимофея. Он навзничь лежал на куче рассыпавшихся поленьев, трогал рассеченную губу и улыбался растерянно и просительно. Перед ним стоял отец, расставив ноги для крепости.

– Подарки, говорят, возит ей… – выдавил из разбитых губ Тимофей и хищно глянул на отца: так или нет? Видимо, не увидел жданного подтверждения, и выражение лица его вновь стало раскаянным.

– Тогда ещё получай, Тимоха, за батюшку моего Матвея, – склонился над сыном Гаврила Матвеевич. Забрал в пятерню гимнастерку так, что скрежетнули медали, поднял его в рост и с размаха саданул в другой угол – затрещали, посыпались планки конской кормушки.

Взмычала Зорька и уставилась на хозяйку добродушно удивлёнными глазами. Галинка тискала в рот кулак, кусала пальцы, чтоб не взвыть от обиды, не заскулить по-собачьи от стыда, что мог подумать о ней такое… Как жить после этого? Как людям в глаза смотреть? Тупость и бессмыслица глухой стеной окружили со всех сторон, отняв сразу и волю, и силы, и желания. Не хотелось двигаться, дышать не хотелось.

За перегородкой продолжался разговор. Тимофей часто сплёвывал кровь; Гаврила Матвеевич тяжело дышал, как после трудной работы:

– За деда Селивана… прадеда твоего… врезать бы тебе. Да за прапрадеда Акима, суворовского солдата… За весь род наш крестьянский.

– Будет, батя. На весь поминальник морды не хватит.

– Обидел ты меня, сынок. Черной обидой обидел… Не было и ввек не будет у нас таких, как ты подумал на отца своего.

– Прости, батя. Озверели в окопах, а тут говорят: факт. Платок ей привёз цветной, монисто, чулки шелковые – одаривает, как полюбовницу.

Галинка поджала ноги в чулках, потянула с головы платок и дёрнула нитку монисто – шелковый шнурок больно врезался в шею. Подарки эти привёз свёкор месяца три назад, бросил скомканными на стол и сказал, что купил к случаю, а случай тот не вышел, и велел ей забрать их, чтоб было в чём мужа встречать. Подружкам только и показала. Так позавидовал кто-то.

– Анютка Дунайкина?., – спросил Гаврила Матвеевич со смешком и, не дождавшись ответа Тимофея, стал рассказывать. – Она! Жениться хотел… Думал, баба молодая, а женихов после войны, сам понимаешь, не выбирать. Сговорились вроде, поладили. Под ночь приехал с подарками, торк в дверь – не пускает. Туда-сюда… За избой пролётка стоит приказчика с Драбагана и жеребчик гнедой, распряженный. Эх, и взъярился!.. Хвост отрезал у жеребца, пролётку в речку сбросил, чтоб не ездил купец к нашим бабам. Ну, а подарки Галинке впору пришлись. Обносилась молодка-то, выросла из старого. Ситчика ей выменял на подсвинка, чтоб было в чем мужа встречать. А ты и порадовал её кулаком.

– Что теперь делать, батя? Не простит как, а?..

Галинка слушала, прикрыв глаза, замирая от сладостной расслабленности; слёзы сбегали к подбородку и падали на руку, державшую монисто. Приблизилась Зорька, лизнула лицо и ещё полезла шершавым языком слизывать слёзы со щёк – нашла солёненькое. Будет тебе, увернулась и обняла теплую и ласковую коровью морду.

– Да-а… – сожалеючи протянул с выдохом Гаврила Матвеевич. – Раскинул ей печаль по плечам, пустил сухоту по животу. Поладишь, конечно; муж с женой бранится, да под бок к ней ложится. А я тебе вот что скажу: не обижай жену. Знаю, бьют мужики баб. А ты не бей. Ты другом жене стань, товарищем первейшим. Да радость у неё исторгни, чтоб цвела она радугой в твоём доме, жар-птицей порхала бы по двору. Эх, Тимоха, не нужен и клад, когда с милой лад. А лад этот своими руками налаживать надобно.

– Люблю её, батя… Уж так люблю: в постели за руку держу, а спать не могу – потерять боюсь.

Светло улыбаясь сквозь слёзы, Галинка осторожно ушла из коровника.

Ополоснула лицо и опять заплакала от ликующего, толчками бьющего откуда-то изнутри ощущения радости. Подбежала к зеркалу – какая там она радуга да жар-птица? – смахнула слёзы, вглядывалась, вглядывалась и рассмеялась, прыснула по-девчоночьи, счастливая и смущённая.

Зажили они с Тимофеем как одной душой. Растили детей, дом построили, выдали замуж Василису и принимали в жизнь внуков. И всё время с ними – сперва Ангелом-хранителем, а потом, после тюрьмы, просто дедом Гаврилой – стоял рядом и оберегал их счастье свёкор. Как доброго домашнего Бога почитала его Галинка, а теперь уже – Галина Петровна. Ревновала его к детям, когда они, подрастая, от него оттесняли её. И когда выпадал случай оказать свёкру услугу, как сейчас вот – постричь бороду, – она делала это с великим старанием.

– Папа, хорошо ведь получилось. Гимнастерку наденешь да галифе – и всё как надо.

Окончив стрижку, Галина Петровна придирчиво осмотрела свою работу.

– Правда, получилось, Тимош?.. Как жених стал. Или тут ещё подрезать?..

Гаврила Матвеевич встревожился: неужто и она знает про Ольгу Сергеевну, что ночевала у него в шалаше? Глянул из-под лохматых бровей на невестку – крутит головой; и так и эдак, любуясь его бородой; лицо ясное, без лисьей Василискиной хитрости в глазах. Не знает, видно, ничего, успокоился дед. Присматриваясь к невестке, заметил на лице её новые морщинки: две в переносье сложились и пошли вверх, и за ушами наметились. Но в остальном лицо ещё было сочным, кожа – гладкой, шелковистой. С девичьей поры остался у неё и ласковый свет в глазах: смотрит, будто хочет руку протянуть и погладить. Да и говорит всегда ласково, как с малым дитём.

– Пап, ты глянь в зеркало-то, глянь…

Гаврила Матвеевич поднялся с табуретки, сбросил простыню и подошел к зеркалу – на него уставился из рамки хмурый, с короткой бородкой моложавый мужик. Удивился – и мужик в зеркале глуповато вскинул брови, отвалил челюсть с куцей бородой, а потом и расхохотался.

– Эх-ма, жизнь пошла: ни сохи, ни бороны, ни усов, ни бороды. Тимофей, гляди, как девки тваво батьку обкарнали. Яль это, аль не я?.. – топтался перед зеркалом Гаврила Матвеевич, трогая свою бородку. – И правда, молодец – хоть под венец. Подскажи там, в бригаде, вдовушке какой, может, глянусь…

Тимофей Гаврилович был сдержан в проявлениях чувств и только глаза его, вспыхнув весёлым огоньком, показали, что он разделяет приятное удивление отца. Галина Петровна, довольная тем, что её старания оценили, зарумянилась и смело подхватила шутку свёкра: