Во веке веков - Страница 5

– Думаю, Сашка, лучше старого нам не придумать ничего. Приведу тебе лошадей – в темноте у соседки спрячу. Выведешь свою любушку, посадишь прокатить и мимо дома с бубенчиками айда-пошёл…

– А Надя Зацепина?.. А отец её?.. А наши?.. Им хоть сейчас на Надюхе женись.

– Вот и… женись!

– Я Иринку люблю!

– На Иринке женись, – смеялся дед глазами, видя обидчивое недоумение внука. – На гулянке завсегда шуточки да смех, озорство да грех. Зацепина с отцом твоим… спою. С Ольгой Сергеевной закавыка выйдет. Не знаю, чем взять, а надо… Дочку-то добром она не отдаст. Учить её настроилась. Значит, шутейно бери. Крикну вам «горько» – целуй. А на людях поцеловались – твоя. На бумажках потом распишетесь. Подхватывай молодую и на поезд… Ту-ту-у…

– Дед – а!., – порывисто обнял его Сашка.

И ушёл. Пробежал через двор, как перелетел на невидимых крыльях. Вот она, любовь-то какая…

А потом Гаврила Матвеевич с виноватой покорностью объяснялся с Ольгой Сергеевной. Сказал ей мысленно, что дочь завсегда отрезанный ломоть, что он не плохому помощник, а любви, значит – делу Божьему, и что он примет на себя все грехи, чтобы и детям их, и им самим было бы только хорошо. Много ещё говорил ей всякого. И чем дольше говорил, тем строже становились её глаза, заглядывающие прямо в душу. А там-то, перед ней, вся его правда нагишом: хочет её – и всё тут. Любыми бесстыдными путями изощряется привязать к себе: и замужеством её дочери с внуком, и её бы замужеством с ним.

Оно-то, вроде бы, и не плохого хочет, но всё равно стало стыдно такой своей душевной наготы. И заторопился уйти в предстоящие заботы с азартом, который давно уже себе не разрешал. Так неожиданно свалившийся на его жизнь праздник мог быть последним, и надо было успеть его отпраздновать, пока не двинут прикладом по горбу.

Смывая мучную пыль, Гаврила Матвеевич окатил себя водой из ведра, да – из второго и, пофыркивая, роняя вокруг себя капли, отжимая бороду, пошёл вытираться.

В избе был Костик. Умытый и одетый в праздничные брюки и рубашку, в новеньких брезентовых туфлях, купленных на выход, он стоял перед зеркалом и расчесывал волосы на сторону, ровняя пробор. Такую прилизанную прическу он завёл после приезда брата, в противовес ему, а чтобы чуб не топорщился завитушками, смазывал волосы маслом. Увидев в зеркало деда, Костик сразу же бросил гребешок, подошел к столу и начал хмуро прибирать там книги. Рассердился за то, что с Сашкой шептался, догадался Гаврила Матвеевич.

– Константин свет Тимофеевич, ружьишком опять баловался, а чистить дедку оставил?

Гаврила Матвеевич растирался полотенцем и прикидывал, как ловчее обстряпать задуманное, на кого опереться? Без помощников в таком деле не обойтись. Да и внуков надо помирить. Ишь, надулся, следил за Костиком дед.

Убрав книги, Костик повернулся и уставил на деда скорбные глаза, источавшие не просто обиду, а какой-то сырой подземный холод. Под таким его взглядом Гавриле Матвеевичу стало зябко, и он поторопился надеть рубашку, полагая, что разговор будет серьёзный и надо быть в строгом виде.

– До гробовой доски, что ли, в сердцах будете друг на дружку? – решил прежде прикрикнуть на Костика Гаврила Матвеевич, а потом уже подвести к разумному.

– Не надо, дед-а! Не надо… – умоляюще сказал Костик. Вышел из избы и тихо прикрыл за собой дверь.

Гаврила Матвеевич задумчиво подергал бороду. Мысли пошли тяжёлые и корявые, надо бы разобраться, чтоб не сплоховать. Вон какой цирк устроили из-за девчонки, того и гляди за грудки возьмутся. Мирить надо, а как? Может, Василису позвать, подумал, выглянув в окошко.

По двору затейливо кружилась Василиса с заспанным годовалым Петенькой на руках, а за ней бегала Настенька, выпрашивая у матери понянчить братика.

– И не дам, и не дам, – поддразнивала дочку Василиса. Раздавшаяся в плечах и бедрах, подобревшая телом в своём материнстве, характером она оставалась прежней девчонкой. – Не достанешь, не достанешь… Не дадим тебе Петеньку…

Дед загляделся на них. И мать, как дочка, и дочь вся в мать. Ишь кипятится как, хочет заполучить живую игрушку. Женщина растёт. Ах, Настюха-горюха, тоже поднимешься скоро нарядной рябинкой, заневестишься, а там пойдут сынки-дочки, внучки-правнучки, и не быть концу плоти человеческой.

– Вот не дашь если.. – Настенька остановилась перед матерью и внушительно уставила на неё колкие глазки. – Я тебе тоже не дам свою ляльку поиграть, когда ты старенькой станешь. Попросишь тогда, мамочка…

– Не-к, не попрошу. Не-к… – беспечно уверяла Василиса и, заметив подходившего к дому мужа, певуче приговаривала: – А во-он папка идет. Петенька помаши ему ручкой, вот так помаши.

Во двор вошёл Зыков. Крупный мужчина с васильковыми, по-детски застенчивыми глазами, он словно бы всё время стеснялся – то ли своего иссиня-красного лица и такого же цвета борцовской шеи, то ли тесного парусинового пиджака, из рукавов которого свисали мясистые лапищи. Увидев в сборе всю свою семью, Зыков обрадованно и вместе с тем смущённо заулыбался, подхватил подбежавшую к нему с радостным, так что в ушах заложило, визгом Настеньку и посадил её на плечо. Настенька засмеялась. довольная и гордая тем, что видит всё с такой высоты и не боится.

– И Петенька к папке хочет… – Василиса пристроила сынка на руку мужа и стала по-хозяйски оглядывать эту пирамиду, похоже, отыскивая место и для себя. – Вот так папка у нас: перемазался опять, как дитя малое. Неужто директору МТС по тракторам надо лазить? Попробуй-ка отстирай такое пятно мазута. И ничем не отстираешь – заплаткой придется закрывать.

Василиса отчитывала мужа, хмурила брови, а губы её расплывались в улыбке, так что всем было весело от такой её сердитости: и Зыкову, добродушно хлопавшему сине-красными веками с редкой опушкой ресниц, и Настеньке, ёрзавшей на широком отцовском плече, и Петеньке, дотянувшемуся до отцова уха.

Гаврила Матвеевич тоже заулыбался, наблюдая из окна за Василисой! Ох, лиса! Ведь и выбрала себе такого, чтоб без седла ездить.

В свое время Василиса крепко удивила всех, когда после поездки в райцентр привела в дом к ужину Зыкова и объявила отцу-матери, что они зарегистрировали брак и теперь он законный её муж, а она – жена его. Помнилось в семье, как онемело смотрел на дочь Тимофей, а у Галины от такого известия вывалилась из рук сковорода с жареной картошкой.

Зыкова в селе и женихом-то не считали – инженер, не ровня. Возят в МТС на тарантасе, как районное начальство. А ещё была та причина, что приехавший инженер отличался какой-то детской застенчивостью. Давал распоряжения и краснел. На гулянки молодежные не ходил. И Василису ни разу не провожал до дома, как говорила Галина. Без деда было-то все… И вот привела его Василиса не женихом, а сразу – мужем. Без ухаживаний обошлась! Да хоть и так, ладно. Не мать велела, а сама захотела. Значит, углядела в нём то, что другим не дано было угадать. Вон ведь, второго родила, а всё любятся, друг на дружку смотрят так, будто год с утра не виделись.

– Папка, а что будет… – Настенька воровато глянула на дедову избу и зашептала отцу: – Что будет – пришли воры, хозяев украли, а дом в окошки убежал?

– Сдалась, что ли? – Гаврила Матвеевич выставился в окошко и шевельнул куделистыми бровями, смешливо глядя на Настеньку. – Фу-ты, ну-ты… В нашем роду таких не бывало, чтоб без драки пятились, как раки.

– И не сдалась вовсе. – рассерженная Настенька вытянула ноги, соскальзывая с отцова плеча, и Зыков поставил её на землю; строго посмотрела на деда: – Только ты, дедуленька, не по правде делаешь: мне загадываешь, а я тебе нет. Давай я тебе тоже буду загадывать, тогда узнаешь…

– Ну, спытай дедка, – Гаврила Матвеевич с весёлой озабоченностью глянул на Василису: видала – какова!

Настенька приблизилась к окошку, руки в боки, головку набок склонила и хитрющими лисьими глазками прожгла его.