Во веке веков - Страница 12

Знала Ольга Сергеевна, у других парочек здесь тоже был свой частушечный разговор. И в этом выяснении отношений плясуны дошли до предела какого-то дикого азарта. Слова частушек заменялись подвизгиванием и лихим посвистом, все тряслись в вихрях взвивающихся косынок и платков, а ещё взбитой ногами пыли.

Разглядывая баяниста, Ольга Сергеевна подумала, что таким, должно быть в молодости был и Гаврила Матвеевич: азартный, дерзкий, озорной. Но то, что она принимала у деда, никак не могла допустить в его внуке, заявившем претензии на её Ирину. Нет и нет! – решила она быть твёрдой. Сменила чашку на стакан с подстаканником и вышла во двор.

Еще издали, сквозь ветви деревьев, она увидела, что Саша читает газету, а Ирина плачет. Подошла.

– Мамочка, – вскинулась Иринка, – здесь написано про невесту Гаврилы Матвеевича, как её мучили.

Ольга Сергеевна взяла газету, поданную Сашей на её молчаливую и встревоженную просьбу. Тревога появилась как только она увидела дореволюцинное происхождение газеты. Машинально скользя по тексту с твердыми «ъ», она была во власти представлений, одно страшней другого, и вдруг услышала слова дочери:

– Моего папу тоже арестовали… И убили в тюрьме.

– Что ты говоришь, Ирина, – подняла на дочь умоляющий взгляд Ольга Сергеевна, – твой папа умер в тюрьме, он не враг народа, он бы доказал это, если бы…

– Деда тоже арестовали. – хмуро сказал Саша. – И били… А у него рана на голове. Беляк рубанул… Дядю Колю – убили… Сначала их раскулачили, а когда он сбежал – подловили здесь и убили.

Покачивая головой – ведь какие дурачки оба! – Ольга Сергеевна заметила строго:

– Вам лучше не знать ничего этого…

– А как же не знать?, – пожал плечами Саша. – Невозможно.

– Возможно, Сашенька. Может, в этом ваше спасенье.

– Мама, но она же – революционерка…

– Да… Но вы не знаете всего… Спрячьте эту газету подальше и никому не показывайте. Или нет, отдайте её мне. Я сама…

Растерянный вид Ирины и Саши требовали от неё какого-то объяснения, а это «объяснение» было таким же страшным, как статья, за хронение которой…

– Вы проходили Кронштадтский мятеж?

– Да, – сказала Ирина, переглянувшись с Сашей. И он кивнул.

– Так вот… Эта статья.., – сворачивая газету, объясняла Ольга Сергеевна, – о Машеньке Спиридоновой… Потом она возглавляла партию социалистов – революционеров. Эсеров… Они подняли восстание в Кронштаде против большевиков.

Ирина побледнела. Ей не надо было долго объяснять, чем грозило приобщение к таким личностям. В глазах Саши тоже пропал блеск, они стали – выжидающе-медленными, насторожёнными. Вот и хорошо, если понимают, решила Ольга Сергеевна и кратко рассказала им всё, что положено говорить о предательстве эсеров, о троцкистско-бухаринском заговоре. Попугала ещё чем-то страшным, но, видимо, перестаралась, потому что Ирина принялась потчевать Сашу чаем, заставляя пробовать привезённые сладости, и всё поглядывала на мать с видом горделивой повелительницы послушного её воле человека.

– Попил чай. Теперь – иди.

– Ириночка! – укоряюще заметила Ольга Сергеевна.

– Мама, но нам же собраться надо.

Саша выскочил из-за стола зарумянившийся, поблагодарил с поклонами и хотел уже нырнуть в листву к обрыву, но был остановлен Ириной, повёрнут к дому и отведён ею к калитке.

Вернулась Иринка, осиянная счастьем.

– Мамочка, он тебе нравится?

– Нравится, но…

– Он меня любит.

– Разве?..

– Да!.. Да!.. Так удивительно…

– А ты?..

– И я!..

– Кого же? Не пойму…

– Его!., – призналась Иринка торжествующе. – Так удивительно!

– Мне тоже…, – пыталась спрятать свое раздражение Ольга Сергеевна. – И когда же произошло это чудо? Три дня назад…

– Четыре… Так интересно!.. Он играл на баяне. Все плясали, а я сидела на бревнышке, смотрела. Потом он бросил играть, подошёл ко мне и дал горсть семечек. И мы вместе сидели.

– На бревне?!.

– У амбара… Там же нет скамеек.

– И грызли семечки?

– Да, мамочка. Они вкусные, ты напрасно не позволяешь их грызть.

– Погрызли семечки и поняли, что любите друг друга, – усмехнулась Ольга Сергеевна. – А ты знаешь, что он с Надей Зацепиной…

– Знаю, – прикрыла ей рот ладошкой Ирина. – Я всё знаю, мама…

– Тогда я должна помочь тебе. Мы не пойдем к ним.

– Я пойду, мама. Даже если ты закроешь меня на замок, прикуёшь цепью, во двор пустишь голодных собак – я всё равно убегу.

– От Гаврилы Матвеевича научилась этим присказкам?

– Ага. А он тебе тоже нравится? – вскинула на неё испытующий взгляд Ирина, и Ольге Сергеевне стало не по себе от вопроса.

– Речь не о нём сейчас… У нас с тобой никого не осталось. Только ты и я…

– Знаю, знаю, – остановила её Ирина, целуя. – На всём белом свете – ты и я. И ещё он, мой суженый.

В таком тоне Ольга Сергеевна не могла продолжать разговор. Поняла, что надо проявить мудрость, выждать время. Ведь завтра он уедет. Поскорее бы наступило это «завтра».

Данила скоро охмелел и обмяк. Пришёл он после работы, не поужинав дома, и медовуха разобрала его, расслабила. Сидел он вольно расставив локти, одной рукой подпирал щёку, горюя о прошедшем, другой держал стакан, который Гаврила Матвеевич не забывал наполнять.

Гаврила Матвеевич хоть и лукавил, но только ради того, чтобы не потерять Данилу, потому что любил его. И был бы рад породниться с ним, хотя и без того считал Зацепиных родными. С того света вызволил их с Тимофеем Данила. Всей жизни оставалось им как раз на то, чтобы расстрельщикам вскинуть винтовки…

Вспомнил Гаврила Матвеевич, как поднялись они против них, топорщась заточенными штыками: одна – напротив сына, вторая – на него направленная. Эта – с блестинкой на скосе штыка. Видать, аккуратным был беляк, не просто шаркнул напильником по острию, а мелким бруском прошёлся, чтобы горело на штыке маленькое солнышко… Ах, как помнилось оно, как забирало в себя весь простор неба… И вдруг упала винтовка, ткнувшись штыком в землю, а рядом рухнул солдат Второй солдат, стоявший против Тимофея, оглянулся на выстрел, стал прицеливаться в сторону… Не дал ему стрельнуть Гаврила Матвеевич, обрушился на солдата. Руки были связаны – бил ногами, головой, давил телом, зубами рвал. Пришёл в себя и пособил Тимофей; выбил ногой винтовку. Подбежал Данила и довершил дело.

Занявших село беляков не встревожили истошные крики и выстрелы на огороде: на расстрелах всегда так. Данила срезал веревки с их рук, споро стянули с убитых сапоги, забрали винтовки, подсумки и – ищи ветер в поле.

Вот такой он был Данила Зацепин. Не мужик – орёл, и нос орлиный с малой горбинкой, и руки, как крылья на большой размах. По правде бы, нехорошо с ним лукавить, размышлял Гаврила Матвеевич. И в открытую говорить – не поймёт сразу: горяч. Взорвётся – пыль до потолка. А чего нам ссориться, когда дети не полюбились друг дружке. И Гаврила Матвеевич притянул к себе Данилу, поцеловал в губы и прижался головой к голове. Подумал, что совсем стар стал, на поцелуи потянуло. А хоть бы и так, согласился он, что некуда не деться от неминуемого.

Гаврила Матвеевич снял со стены гармонь, перекинул через плечо истёртый её ремень и побежал пальцами по белым планкам, бросив по избе перебор.

Музыка заполнила тесную избу, потребовала простора, и дед поднялся с табуретки, бросив мужикам.

– Айда на волю!..

Пошел во двор и за ним, покачиваясь, пошли в обнимку Данила и Тимофей.

В сенцах гармошка притихла на момент, а на дворе рванулась во всю мощь, и пошла, закрутилась, завертелась над селом разгульная и торжествующая мелодия, извещавшая, что у Валдаевых пошла гулянка. Всякий слышавший сейчас эту начальную игру невольно улыбался и завидовал, если не был зван на всегда весёлое гулянье, а званые торопились надеть праздничный наряд, чтобы идти на зов музыки, так как знали – заиграла гармошка, надо быть там.