Во веке веков - Страница 11

«…Надо было убить его именно тогда. Я пробыла на одной станции сутки, на другой тоже и на третьей двое суток. Утром, при встрече поезда, по присутствию казаков, определила, что едет Луженовский. Взяла билет рядом с его вагоном. Одетая гимназисткой, розовая, весёлая и спокойная, я не вызывала никакого подозрения. Но на станции он не выходил.

По приходе поезда в Борисоглебск жандармы и казаки сгоняли с платформы всё живое. Я вышла и с площадки вагона сделала выстрел в Луженовского, проходившего в густой цепи казаков.

Обалделая охрана в это время опомнилась; вся платформа наполнилась казаками, раздались крики: «Бей! Руби! Стреляй!» Обнажились шашки. Когда я увидела сверкающие шашки, поняла, что пришёл мой конец, и решила не даваться живой в руки. Поднесла револьвер к виску, но, оглушенная ударом, упала. Удар прикладом отозвался сильной болью во всём теле. Казачий офицер, высоко подняв меня за накрученную на руку косу, бросил на платформу. Я лишилась чувств».

Сашка перевёл дыхание, отыскивая взглядом, с кем бы поделить своё восхищение отвагой революционерки. Так вот какая у деда была любушка, вспомнил он слезинку, прокатившуюся из глаза деда. Когда-то давным-давно Сашка читал эту статью, но только сейчас мог примерить её поступок к себе, прочувствовал и понял силу её духа. Против режима! Одна!

Надя перестала таскать воду и застряла в баньке – должно быть, подправляла топку. Уйдет она или нет, нервничал Сашка. Перевёл взгляд на зелень сада поверху крутояра, и показалось, увидел Иринку. Ему бы туда поскорее, а приходилось отсиживаться, чтобы не попасть на глаза другой… И злость разбирала, и дурашливый смех. Опять уткнулся в газету.

«В полицейском управлении была раздета, обыскана, отведена в камеру холодную, с каменным полом, мокрым и грязным. В камеру пришел помощник пристава Жданов и казачий офицер Аврамов. Они допрашивали и были виртуозны в своих пытках. Они велели раздеть меня донага и били нагайками. «Ну, барышня (ругань), скажи зажигательную речь!». Один глаз ничего не видел, правая часть лица была страшно разбита. Они нажимали на неё и спрашивали: «Больно, дорогая? Ну, скажи, кто твои товарищи!». Я назвала лишь себя, сказала, что я социалист-революционерка и показания дам следственным властям; то, что я тамбовка, могут засвидетельствовать прокурор Каменев и жандармы. Это вызвало бурю негодования. Они давили мои ноги своими сапожищами и приказывали: «Кричи! Ну что ж это за девчонка – ни разу не крикнула! Нет, ты закричишь, мы насладимся твоими мучениями, мы на ночь отдадим казакам. Впрочем, – сказал Аврамов, – сначала мы, а потом казаки…»

Надя все-таки ушла. Вошла ещё раз в речку и, зачерпнув с коромысла вёдрами воду, пошла огородами к своему дому.

Свернув и спрятав газету, Сашка устремил взгляд на сад, густо разросшийся на крутояре, где ждала его тонкая, изящная девушка с длинной косой и, наверное, с таким же отчаянным характером. Вспомнилось как вчера, устав от поцелуев, она теребила его чуб и шептала:

– И ты станешь моим мужем… Подумать только, мой!.. Муж!.. Странно как-то… А если бы тогда не подошёл, не сел рядом, то стал бы …чужим… мужем…

«И хватит! – прикрикнул на себя Сашка.

Вполне степенно он прошёл за бани. Разбежался… Взлетел на кромку обрыва, ухватился за ветку – дерево сердито прошумело листвой. А когда встал в рост, натолкнулся на испуганный и растерянный взгляд Ольги Сергеевны.

На том месте, где на скамеечке целовались они с Иринкой до утреннего светания, стоял стол, заваленный городскими сладостями, и Ольга Сергеевна с дочерью пили чай. Видимо, это было их любимое место, открывавшее вид на огороды, луга за Сакмарой и хлебные поля, протянувшиеся до пойменного бора.

– Саша?! – поразилась Ольга Сергеевна.

– Здравствуйте, Ольга Сергеевна! – откозырял он.

Иринка прыснула и тут же закашлялась, сделав вид, что поперхнулась чаем; черные глаза её метали лукавые взгляды на растерявшуюся мать и обескураженного жениха.

– Как же вы? Там обрыв… – Ольга Сергеевна отказывалась верить, что можно подняться в их сад по почти отвесной стене крутояра.

Уверенная в его недоступности, она позволяла Ирине… Боже мой, пронзила её пугающая мысль, напомнив, как однажды утром обнаружила пустую и даже непримятую постель дочери и поверила её смущенным объяснениям, что ей не спалось и она просидела всю ночь в саду. Уж не с ним ли, – вцепилась она взглядом в старшего внука Гаврилы Матвеевича… Неужели?.. Да как же?.. Она ведь дружит с Костиком!. Нет, я с ума сойду, – обомлела Ольга Сергеевна, вдруг сразу поняв по спокойствию веселившейся дочери и лейтенанта, по их понимающим взглядам, что тут давно всё привычно и только она нарушила образовавшийся порядок. Это значит, выходит…

– Там ветка свисает… Вы извините, что я так… Дурная привычка детства, – объяснял Сашка. Он понял, что влип, раскрыл их с Ириной секрет и, не найдя лучшего решения, с напускным простодушием рассказывал, как они с братом, мальчишками, лазили в этот сад за яблоками, когда ещё здесь жил бывший директор школы.

– Ольга Сергеевна, а я же по делу пришёл. Пригласить вас с Ириной на проводы. Очень прошу.

– Спасибо, Саша. Твоя мама уже пригласила меня. – ответила Ольга Сергеевна, выделив интонацией последнее слово и глядя на дочь: как отнесётся к такому уточнению? А она даже не услышала его. Смотрела на них и хихикала. И одернула себя: «Да что это я, в самом деле?.. Дочь свою не знаю?.. Ребёнок ещё… Льстит ей, конечно, как девчонке… Но завтра уедет он, и всё войдет в свою колею».

– Саша, я вам чашку принесу. Попьете с нами чаю, – поднялась Ольга Сергеевна из-за стола и пошла к дому, чтобы привести в порядок мысли.

Как только Ольга Сергеевна скрылась за кустами, Ирина выскочила из-за стола, вскинула руки, и он подхватил её, обнял и закружил, целуя.

– Почему ты не шёл так долго?

– Не мог, понимаешь…

– Нет, – мотала она головой, отворачиваясь от его ищущих губ. – разве тебя в цепи сковали, в колодец кинули, камнем придавили, чтоб ты не мог прийти за весь день?!.

– Деду сказал про нас… Говорит, воровать тебя надо. Ольга Сергеевна добром не отдаст.

Иринка перестала мотать головой, уставилась на него с восторженным ужасом в глазах. Верила и не верила тому, что он сказал сейчас, а поверив испугалась, что такое случится: «как же тогда мама?!.». И ещё больше пугалась того, что может не случиться то, о чём он говорил сейчас, к чему была она готова, хотя и не сказала слов согласия, не веря всерьез, что всё это может быть.

– Уходом… – это как дед твой поёт?

– Только на тарантасе.

– На тарантасе не хочу! На санях, и с коврами! И чтоб верные кони. Вороные!. Вороных не догонят…

– Ты обязательно должна прийти на проводы.

– А то другую украдёшь?..

Ольга Сергеевна достала из навесного шкафчика фарфоровую чашку с нарисованными пухленькими детьми и остановилась посреди кухни, поражённая мыслью, что взяла для него самый дорогой в их доме предмет – один из немногих, оставшихся от прежней жизни.

Этот сервиз привёз муж из Германии, когда ездил принимать электромоторы для завода. Как сохранилась у них эта чашка, Ольга Сергеевна не помнила. Всё, что было у них, забрали после ареста мужа. Приказали освободить и казенную квартиру. А через неделю из справочного тюремного окошечка, к которому она приходила, как на ежедневную молитву, сообщили, что муж скончался, похоронен. Ей вернули его очки с погнутой дужкой и треснутым стеклом, как вещественное доказательство – покойникам очки не нужны. И они с Ириночкой тоже оказались никому не нужны в этом чужом и страшном городе, спешно уехали куда подальше. Скитались долго, пока не забрались в эту глухомань.

Смысл жизни Ольга Сергеевна видела в своей дочери. И вдруг… Вдруг увидела, что дочь стала взрослой. И всё перевернулось, стало тревожно, неопределённо, беспокойно.

Ощущение это появилось с той минуты, когда она впервые увидела Сашу. Возле хлебного амбара, где собиралась летом молодёжь, он сидел в расстёгнутой гимнастёрке, играл на баяне и, сверкая глазами, выкрикивал озорные частушки пляшущим девчатам и парням. Одна из девчонок плясала в его фуражке, и резвей всех отзывалась частушками. Это была дочка Данилы Зацепина, с которым дружили Валдаевы и должны были породниться, поженив плясунью с баянистом.