Во веке веков - Страница 1

© Юрий Слащинин, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Книга эта писалась более двадцати лет. Потребовали их герои романа для понимания прожитой эпохи. Они – простые люди. Из тех, кто живёте по принципам добра и любви, а ещё и необходимости понимания своего предназначения на Земле, и смысла жизни.

С Ольгой Сергеевной познакомился Гаврила Матвеевич в тот год, когда сам вернулся «оттуда»…

Ездил на станцию встречать новую учительницу. Поезд остановился на момент, из вагона вышла тонкая женщина в узком пальто из светлой материи, быстрым взглядом окинула пустой перрон, одинокую фигуру в мокром брезентовом плаще, понурую лошадь, залитые дождем колеи дороги, и в глазах её промелькнул испуг, как у зайчонка, увидевшего ствол ружья. Так же, как зайчонок, она неожиданно для себя развернулась к вагону, но оттуда весёленькие военные выносили её чемоданы и помогли сойти дочке – такой же большеглазой, как мать, – и, запрыгнув на ступени отъезжающего вагона, кричали напутствия.

Женщина тоже махала платочком; махнёт и приложит его к лицу. Поезд укатился, скрылся за водокачкой последний вагон, а она всё смотрела в сторону закрывшегося семафора с красным зрачком, не отнимая от лица платка.

Гаврила Матвеевич пригляделся к ней и понял – неволя забросила к ним, сердешную. Прикинул, как подойти к ней легко, чтоб дух поднять. Заметил, что дочке годов пятнадцать. Обходительная: мёрзнет под дождем, а мать не теребит, даёт прийти в себя.

– Мама, может быть, дедушка за нами? – девочка осторожно тронула её за рукав, увидев идущего к ним Гаврилу Матвеевича.

– За вами. С приездом… Милости просим к нам. А ну-ка… – Гаврила Матвеевич снял свой дождевик и накинул его на девочку.

– Что вы, не надо.

– Не соболями жалуют. Завернись.

Скинув дождевик, он остался в стеганом ватнике, обшитом на плечах кожей, на голове – лохматая собачья шапка, на ногах – сапоги с заворотами по деревенской моде. И весь он как бы помолодел, раздался в плечах и приподнялся. Играючи подхватил два чемодана, отнёс в конец платформы, чтобы удобнее грузить их на телегу, и вернулся за остальными вещами.

– Спасибо вам. Меня зовут Ольга Сергеевна, – женщина подала руку и попыталась улыбнуться. – Моя дочь Ирина…

– Гаврила Матвеевич… – бережно потрогал он ее холодные пальчики. Посмотрел на лицо: отошла ли?.. Нет. И как же везти такую двадцать вёрст? Пальтишко не по погоде, и на ногах игрушечная обувка, в которой по их грязи – всё равно что босой.

Он отнёс оставшиеся вещи на конец помоста, подвёл лошадь поближе и принялся укладывать на телегу чемоданы. Ирина повеселела под плащом, крутила головой, разглядывая за вагонами товарняка чёрные от дождя дома и заборы, расспрашивала:

– А Петровское тоже такое?.. А дом у нас будет?.. Мама говорит, что теперь у нас ни кола, ни двора.

– Село-то большое: при семи дворах восемь улиц. Избу школа даст. Неказиста, правда. И на курьих ножках: пирогом подперта, блином покрыта, полем огорожена. Но жить можно. Главное, что просторно: ни печки погреться, ни окошка посмотреться, ни образа помолиться, ни хлеба подавиться.

Глазки дочери, как смородинки в росе, весело блестели; частые взгляды на мать приглашали послушать весёлого дедушку. Завороженная прибаутками Ирина без протеста пошла к Гавриле Матвеевичу на руки, и он перенес её с помоста на телегу.

Ольга Сергеевна плохо слушала его, но отметила, что он, должно быть, славный, если сразу понравился Ирине. Видя, что дочь уже на телеге, она стала спускаться с помоста. Наступила на какую-то качнувшуюся доску и беспомощно протянула руку, чтоб поддержали её, а Гаврила Матвеевич вдруг так же, как Ирину, обхватил за ноги повыше колен, поднял и понёс к телеге. Ольга Сергеевна взвизгнула то ли от бесцеремонности, с какой обошёлся с ней этот мужик, то ли от неожиданного взлёта вверх в его сильных руках, но позволила отнести себя. И только возвышаясь над его шапкой и сдерживая себя, чтобы не вцепиться в неё руками, она первый раз улыбнулась завизжавшей от восторга, захлопавшей в ладошки Иринке.

– Распахни плащ, мамку к тебе подсажу.

– Гаврила Матвеевич, не знаю, право… Вот ведь какой вы…

Ольга Сергеевна зарделась и, кутаясь с дочерью в плащ, посмотрела на него с робкой улыбкой, в которой, кроме смущения за свою беспомощность, было ещё и почтительное восхищение, словно увидела она чудо. И Гаврила Матвеевич берёг этот взгляд в памяти, как первый шажок, проложивший тропку между ними.

После тюрьмы и лагерей Гаврила Матвеевич заимел привычку сидеть на полу, привалясь спиной к бревенчатому простенку между двух окон избы. Говорил, так зорче видать, копошась с немудрящим делом. Но родных не проведёшь: всё приметили и поняли, а сговорясь, не трогали вопросами – чего, мол, сидишь на полу, когда табуретки есть, – пусть отмякает, как сам знает. А он – лукаво-синеглазый, да по-разбойничьи бородатый, неукладный, как деревяный идол, – всё жался под стенку, чтоб не привлекать к себе внимания непокорной статью, не накликать новых бед на свою родню. Знал: соглядатаев больше всего злит независимый вид. Потому и прятался от людей в сторонку, пропадал в лесу, а когда работал, то всё больше в одиночку, особняком, с краю, в простенке на полу, как сейчас.

Оно-то, сидение это на полу между распахнутыми окнами, имело свои удобства: не выглядывая на улицу, он слышал и словно бы видел село. Вот босоногая стайка ребятишек на прутьях, как на конях, проскакала в МТС глядеть комбайны, а вот приблизился рокот сенокосилки Петьки Сапожкова, косившего луга за речкой. Там дальше, за лугом, когда-то были их десятины, и в эту пору поспевавшая пшеница уже вовсю гуляла на ветру волнами, словно готовая отхлынуть дальше в степь, в жаркое марево. Это наполняло его душу радостью скорой страды. Но нельзя вспоминать о былом… И он стал думать про Петьку Сапожкова, который, видать, проспал утренний разбор лошадей, впряг ленивого Лысака и стегает его теперь почем зря: ведь чужое… А проспал – потому что с Сашкой озоровали до утра, подумал Гаврила Матвеевич. Прощаются дружки. Сегодня ещё гульнут на проводах, напляшутся до упаду и разойдутся по свету кто куда. Будут думать: на время расстались, а выйдет – на всю жизнь.

В большом доме, поставленном по другую сторону двора, готовилась гулянка. Через распахнутые окна доносилось погромыхивание протвиней, бряканье посуды и озорной смех Василисы, пытавшейся узнать у брата, кого он выбрал в невесты. Гаврила Матвеевич тоже помогал там, разливая медовуху по графинам, вроде бы случайно пригубил кружечку, да на второй поймался глазастыми. Теперь ждал, когда Сашку прогонят или сам он прибежит к нему от гомона. Знал: в последний денёк захочет посидеть с дедом.

Со двора донеслись голоса:

– Саша?..

– Хватит, мама?!

По звукам Гаврила Матвеевич догадался, что внук вышел во двор раздуть самовар, и теперь невестка взялась за сына:

– Да как же «хватит», Сашенька. Сам сказывал, командир приказал без жены не возвращаться. А Наденька любит тебя.

– Если б только одна…

– Чуб-то надеру сейчас… Ишь, блудливый какой стал. Весь в деда.

– Ой, больно!.. Не буду… – притворно стонал и смеялся Сашка.

Гаврила Матвеевич горделиво заулыбался и гоготнул так, что смех его услышали во дворе.

– Смеёшься… Да как бы плакать не пришлось, – выговаривала теперь невестка в окна избы. – То Зацепины в сватья набивались, а теперь и Петрушины, и Самохваловы. Соберутся да любимцу твоему оторвут кой-чего, чтоб девчат не портил.

– Не трусь, Сашка. Резвого жеребца и волк не дерёт, – крикнул дед в оконце и увидел: на дворе что-то изменилось.