Во львиной пасти - Страница 29

— Когда меня давно уже зароют на вашем здешнем кладбище! — с сердцем подхватил наш арестант.

— Ну, нет, любезнейший, с вашим цветущим здоровьем вы проживете еще мафусаилов век! — успокоил его добряк-швед, приятельски похлопывая его по спине. — А этакая временная диета после парижских фестивалов вам и вашему плуту камердинеру может быть даже очень полезна. Кстати, Люсьен совсем уже оправился от своей раны.

— А! Сердечно рад, а то я все тревожился за него. И где же он теперь, бедняга?

— Да которую уже неделю переведен из госпиталя сюда же, в казематы. О нем я также позабочусь. Не имеете ли вы, мосье, еще что-нибудь просить меня?

— Имею… Во-первых, все ли здесь, в Ниеншанце, в добром здоровье?

Фон Конов с недоумением уставился на вопрошающего.

— Эге-ге! — догадался вдруг по замешательству, с которым молодой русский опустил перед ним взор. — Вы, верно, интересуетесь почтеннейшей сестрицей нашего коменданта, фрёкен Хульдой? Могу вас утешить: она, как всегда, в вожделенном здравии.

— И… племянница ее тоже?

— Племянница? Что вам до чужой нареченной?

— Да так, знаете…

— По человеколюбию?

— М-да…

— Она тоже, кажется, здорова. И чего вы краснеете, друг мой? Дело доброе: тетушка давным-давно ждет уже суженого, и рука ее, слава Богу, еще свободна.

— А скоро свадьба?

— Почем мне знать, на чем вы с нею порешили?

— Нет, без шуток, господин майор: когда свадьба фрёкен Хильды? — не отставал Иван Петрович, которого безобидное подтруниванье фон Конова еще пуще вогнало в краску.

Тот лукаво погрозил ему пальцем.

— Молодой человек, ах, молодой человек! Впрочем, в этаком одиночном заключении надо тешиться хоть несбыточными мечтами. И потому до времени вы можете спать спокойно: по настоянию самой фрёкен Хильды свадьба ее отсрочена до мая месяца. Хе-хе! Смотрите-ка, как юноша наш вдруг пионом расцвел! Ну-с, это было во-первых. А во-вторых?

— Во-вторых… Вы, господин майор, надеюсь, не сочтете этого государственной тайной…

— Что именно?

— А то, насколько успешны были в последнее время здесь, на Неве, действия моих земляков, русских, против вас, шведов?

Лицо балагура-майора сделалось разом опять серьезным, и он окинул любопытствующего подозрительным взглядом.

— Вам сторож ваш, верно, что-нибудь уже выдал? — проговорил он.

— Ей-Богу, ничего: он же финн, лопочет только на своей тарабарщине и за четверть года времени, кроме «п-ш-ш-ш!», я не слышал от него ни одного членораздельного звука.

— И никто другой за все это время не навестил вас в каземате?

— Ни единая живая душа. Впрочем, виноват: не так давно заблудился ко мне глупый мышонок, но, убедившись, видно, что с меня взятки гладки, тотчас опять откланялся. Так что же, господин майор, наш царь Петр? Уж не одержал ли он над вами победы?

Швед, нахмурясь, медлил с ответом.

— Да чего же вы стесняетесь? — еще настойчивее приступил к нему молодой русский. — Ведь весь Ниеншанц, без сомнения, уже знает, в чем дело. И я, когда меня выпустят отсюда, тотчас узнаю. Но когда-то это будет? Может быть, через полгода? А до тех пор томись неизвестностью! Будьте же великодушны, войдите в мое сиротское положение: сижу я, как крот, вот уже четвертый месяц под землей, понятия не имею о том, что творится у вас там наверху, на свете Божьем. А от вас одних пока между всеми шведами, могу по совести сказать, я видел вполне беспристрастное, человеческое отношение ко мне. Ужели же вы не будете так же человечны до конца? Или же я чем-нибудь навлек на себя теперь вашу немилость?

— О нет…

— А коли нет, так почему бы вам не ободрить несчастного доброй весточкой? Вас оттого ведь не убудет? Я прекрасно понимаю, что вам, как шведскому патриоту, это нелегко. Но вот я каждое утро час-другой читаю евангелие и многие страницы знаю уже наизусть. Вам, как истинному христианину, конечно, небезызвестно также основное учение нашего общего Христа Спасителя: «Любите врагов ваших». Утешьте же врага! Лично ведь ни вы мне, ни я вам не враг, мы — люди-братья…

Слова нашего русского задели в благородном сердце шведа самую отзывчивую струну — братское чувство.

— Вы слышали, мосье, разумеется, про нашу крепость Нотеборг? — с видимой неохотой начал фон Конов.

— А по-нашему Орешек? На Ладоге, при истоке Невы? Как не слышать: некогда ведь она принадлежала новгородцам. Так что же?

— Царь Петр осадил и… взял ее. Спафариев набожно перекрестился.

— Слава Всевышнему! Баша чудесная новость искупает все, что я вытерпел здесь до сегодня! Позвольте, господин майор, братски расцеловать вас!

— Хорошо, хорошо… — говорил фон Конов, высвобождаясь из непрошенных братских объятий.

— Но как же, скажите, государю удалось-таки взять эту сильную крепость? — продолжал допрос свой Иван Петрович. — Раз начали, так и закончите, не томите, Бога ради!

Немного помолчав, как бы раздумывая, тот приступил к обстоятельному рассказу:

— В сентябре месяце окольничий ваш Апраксин успел укрепиться на берегах реки Назьи, верст тридцать от Нотеборга, возвел там кронверк с барбетами и рвом… А в двадцатых числах прибыли в его лагерь царь Петр из Архангельска и фельдмаршал Шереметев из Пскова. Оттуда они двинулись на Нотеборг; причем, слышно, за неимением лошадей всю артиллерию везли на людях. Из Онежского озера рекою Свирью между тем провели к ним в Ладогу изрядное число больших беломорских лодок — карбасов. А когда наши батареи из Нотеборга да из небольшого шанца, который мы наскоро возвели на другом берегу Невы, стали их обстреливать, чтобы не пропустить их в Неву, русские прибегли к хитрости: до полусотни судов проволокли сухим путем через лес и топь с Ладоги в Неву, посадили на них команду в тысячу человек, переправились на тот берег к шанцу и…

— И взяли его? — досказал Иван Петрович, слушавший рассказчика с затаенным дыханием.

— Взяли…

— Без выстрела?

— Н-нет… после залпа.

— После одного залпа?

— Да…

— Ай да молодцы! Знай наших! Простите, господин майор! Но вы поймете мои чувства. А самая крепость-то в это время была уже в осаде?

— Да, к ней делались русскими апроши и устанавливались против нас орудия. Когда же первого октября взят был на том берегу наш шанц, Шереметев тотчас прислал к нотеборскому коменданту Шлипенбаху трубача с письмом…

— Почему же Шереметев, а не сам государь?

— Потому что царь ваш поставил себя под начальство фельдмаршала и сам числится у него только бомбардирским капитаном.

— И что же стояло в том письме?

— Чтобы крепость сдалась, так как пути к ней отовсюду отрезаны. Но Шлипенбах, понятно, без разрешения высшего начальства не смел принять предложения и просил отсрочки на четыре дня, чтобы снестись с начальником своим, генералом Горном, в Нарве.

— И чтобы оттуда тем временем подоспел сикурс? Расчет тонкий! Но Шереметев, конечно, не поймался на удочку?

Фон Конов вспыхнул и насупился.

— У Шлипенбаха едва ли была такая задняя мысль, — сказал он. — За самовольную сдачу своей крепости он, как комендант, подлежал бы полевому суду.

— Так что же отвечал ему фельдмаршал?

— Отвечал он залпом из всех орудий и не прекращал бомбардировки до самого приступа.

— А! Так наши тогда же пошли на приступ?

— Нет, Шлипенбах храбро держался еще почти целых две недели, хотя от русских бомб город внутри не раз загорался и положение жителей было самое отчаянное. На третий тень госпожа Шлипенбах, супруга коменданта от себя и от имени всех офицерских жен отправила к Шереметеву барабанщика с письмом, умоляя выпустить их из горящего города, но напрасно.

— Как? Шереметев, этот известный дамский галан, не склонился на дамскую просьбу?

— Он-то, может быть, и склонился бы. Но, на беду их, Шереметев был, говорят, в отлучке, в обозе, и за него отвечал сам царь, бывший в то время на батареях. Отвечал не по-европейски, признаться, а чисто по-солдатски, шутливым отказом: он-де, капитан Преображенского полка бомбардирской компании, не желает попусту времени терять посылкой той петиции к фельдмаршалу в обоз, ибо вперед ведает, что фельдмаршал не пожелает «опечалить их разлучением», а буде все-таки хотят выбраться из города, так «изволили б и любезных супружников вывесть купно с собою»[10].