Во львиной пасти - Страница 24

— Никакого плана?

— Ничего, говорю вам. Верно, по пути в воду бросил, чтобы не было улики.

— Либо никакого плана и не было, — вставил фон Конов.

— Ну, нет, извините, — уверенно возразил комендант. — Показанием часового обстоятельство это вполне установлено. И зачем бы негодяй этот спасался от нас, если бы не знал за собою тяжкой вины? Итак, мне кажется, мы можем не медля постановить наш приговор, чтобы в двадцать четыре часа военное правосудие было удовлетворено.

— И мне, господин комендант, как наиболее содействовавшему поимке преступника, хоть и неактивному офицеру, вы не откажете теперь, надеюсь, если не участвовать в решении суда, то присутствовать при судоговорении? — не без самодовольной колкости спросил де ла Гарди.

Опалев преклонил голову.

— Услуга, которую вы оказали нам в этом деле, майор де ла Гарди, так велика, что ваша просьба должна быть уважена, при условии, конечно, что вы не будете высказывать вашего личного мнения, пока сам суд не сочтет полезным прибегнуть к вашей опытности. Итак, господа…

— Виноват, господин полковник, если я позволю себе еще раз прервать вас, — заявил фон Конов. — Допрос ведь окончен?

— Одного подсудимого — да.

— А другой, пока несколько не оправится, очевидно, не может быть допрошен. Стало быть, все, что можно было пока дознать, нами дознано. Но достаточно ли собранных улик, чтобы, по долгу совести, произнести справедливый приговор? В чем все наши улики? В том, что этот молодой человек возомнил себя новым Икаром, приделал себе так же восковые крылья и полетел за море, но так же, как древний Икар, слишком близко подлетел к солнцу, опалил себе крылья и кувырком упал в море. Ужели же мы навесим еще бедняге камень на шею!

— Камень или петлю — обязательно! — подхватил с азартом де ла Гарди, который не мог дождаться конца аллегорической речи фон Конова.

— Простите, господин майор, — остановил его председатель. — Вы желали только присутствовать при судоговорении… Нет, нет, не уходите! Сидите, сделайте милость. Только сдерживайте немного ваш темперамент. Так что же нам делать, по-вашему? — обратился он к великодушному защитнику русских.

— Мое мнение, — отвечал фон Конов, — осмотреть прежде всего вещи обоих подсудимых, хотя между ними, вперед ручаюсь, ничего подозрительного не найдется.

— Лучше не ручайтесь, — сказал Опалев, нетерпеливо барабаня по столу пальцами. — А далее что же?

— Далее следовало бы все-таки выждать, пока очнется и будет в состоянии дать показания камердинер господина маркиза…

— Самозванного, да. Вы, майор фон Конов, раз приютив у себя этого самозванца, считаете уже вашим священным долгом отстаивать его во что бы то ни стало. Это делает честь вашему сердцу, но в данном случае каждый из нас должен быть не столько сердобольным человеком, сколько примерным солдатом, а солдат, подобно стали своего штыка, своей сабли, должен быть тверд и непреклонен телом и духом.

— И разить сплеча, без разбора и правых, и виноватых — благо подвернулись?

— Вы забываетесь, майор фон Конов! — вспыхнул председатель.

— Прошу извинить меня, господин комендант. Но и над солдатом есть высший — Божий суд. А в столь темном деле, как настоящее, где от случайного большинства голосов pro или contra зависит жизнь и смерть двух ближних, по всей видимости вовсе не злонамеренных, а просто легкомысленных, — я полагаю, не может быть теперь же постановлен по совести правильный приговор.

— Так что же нам делать, по-вашему, с подсудимыми?

— Я предложил бы, впредь до собрания более весомых улик, обоих взять под арест, а все обстоятельства дела препроводить в Стокгольм на уважение верховного военного совета.

Предложение фон Конова вызвало между его товарищами оживленные прения, но в конце концов оно восторжествовало с той модификацией, что ради большей верности вместо простого ареста подсудимые должны были быть заключены в казематы цитадели. Для своего гостя, впрочем, фон Конову удалось выговорить одно облегчение: чтобы его не заковали в железо.

Происходили прения, разумеется, на шведском языке, и поэтому Иван Петрович, стоявший по-прежнему перед своими судьями по ту сторону стола, оставался в неизвестности относительно своей участи, пока председатель неизменно учтиво, но сухо не объявил ему о решении суда.

— Обещаетесь ли вы, mein Herr, — прибавил он, — честным словом дворянина — не делать никаких попыток к побегу?

— А если нет? — вскинулся Спафариев.

— Тогда не взыщите, придется надеть на вас наручники, приковать вас к стене.

— Но я — дворянин!

— Вот потому-то вам и предлагается такая льгота. «Сила солому ломит», — вздохнул про себя Иван

Петрович и, скрепя сердце, дал требуемое «слово дворянина».

— Суд удовлетворяется вашим словом, — сказал Опалев. — На всякий случай, однако, предваряю вас, что выбраться из наших казематов немыслимо, так как, кроме тюремного сторожа, который будет приносить вам пищу, при казематах установлен постоянный усиленный караул. За сим, господа, объявляю заседание закрытым.

Сам комендант, по-видимому, был доволен сентенцией суда, которой с него лично слагалась дальнейшая ответственность по этому, как выразился фон Конов, «темному делу». Один только де ла Гарди, потерпевший столько от русских «шпионов» и приложивший столько стараний к поимке одного из них, был разочарован и ушел, ни с кем не простясь, брюзжа и кляня весь свет.

А куда же, спросят читатели, делась главная улика — самодельный план калмыка?

Он был в сохранности. Когда Лукашка, истекая кровью, причалил у Смоляной пристани, из последних сил дополз до ближайшего костра русских смолокуров и начал Христом Богом умолять их куда ни есть его припрятать, те, запуганные недавней нещадной расправой шведов с одним из их земляков, подозревавшимся в измене, стали гнать его вон:

— Уходи, милый человек, уходи с Богом, проваливай!

— Да куда же ему уйти, братцы? Нешто он может идти? Совсем его, вишь, горемычного, размочалило! — вступился старый смолокур, седенький старичок, наклонясь над распростертым на земле калмыком. — Ахти! Да ведь он совсем, поди, кончается.

— Смерть моя пришла… — прошептал Лукашка, у которого в ушах уже зазвенело, в глазах круги пошли, и, ослабевшею рукою кое-как достав из-за пазухи свой план, он сунул его старику. — А вот, дедушка… спрячь, спрячь…

— Отдать кому, что ли?

— Да… царю… Петру…

Тут нагрянул майор де ла Гарди; но план был уже за пазухой старика-смолокура. Оттого-то у беглеца при обыске никаких улик и не отыскалось.

Хотел ли полковник Опалев оказать своему родовитому арестанту последнюю формальную любезность или же просто желал лично убедиться, что стены и затворы каземата достаточно надежны, но он собственною персоной проводил Спафариева до места его заточения.

Впереди шел тюремный сторож с фонарем и связкою ключей, за сторожем — Иван Петрович, за Иваном Петровичем — комендант, а за комендантом — трое конвойных с заряженными, конечно, «фузеями». Когда они таким образом спустились во подполье цитадели и массивная железная дверь, тяжело ухая, раскрылась перед нашим арестантом, из мрака подземной кельи пахнуло на него такой подвальной затхлостью, таким могильным холодом, что он невольно содрогнулся, отшатнулся.

— Ну, что же? Прошу, — сухо сказал комендант с пригласительным жестом. — У нас, не взыщите, не парижский отель с номерами в разную цену: всем заключенным одна цена, один почет. А вот и ваша постель.

При слабом мерцающем свете фонаря Спафариев разглядел в стороне, у кирпичной стены, на земляном полу сноп свежей соломы и брошенный на него старый арестантский халат. Изнеженного европейским комфортом молодого человека невольно покоробило.