Во гробе сущий - Страница 1

Константин Дмитриевич Воробьев

ВО ГРОБЕ СУЩИЙ

Огромный, выкрашенный в грязно-желтый колер коммунальный дом. В доме нет квартир - только жилплощадь. Лестницы дома загажены отбросами еды и окурками, на ступеньках щетинятся голодные и злые кошки, а на площадках пластается густой чад прокисших щей.

Ночами лестницы дома погружены в плотный мрак. Тогда коты в тягучем призыве леденят кровь в жилах слабонервных:

Ма-а-авврр-рра!

Абррр-рр-а-аам! - отзываются кошки, и снова тихо, тоскливо и отчего-то жутко.

Спит желтый дом. Лишь кое-где в непромытых окнах тускло горит огонь значит, там больной младенец или с сухими глазами и скорбно сжатым ртом ждет жена мужа из бара. Но к двум часам ночи свет гаснет всюду. Только в одном окне он горит всю ночь напролет. Там живет писатель...

...Тесная комната заставлена разнокалиберной мебелью, пыльным, когда-то бархатным диваном, который писатель называет почему-то "софкой", таким же креслом, названным им "фотелем", и еще разной рухлядью от десяти до сорока трех рублей за штуку. Но в углу, у самого окна, стоит свежеотполированный большой и уютный письменный стол, заваленный книгами классиков и рукописями самого писателя. Писатель бледен, высок ростом, с большим лбом и лихорадочным огнем в грустных усталых глазах. Всё в нем неспокойно и угловато. Только мочки ушей по-женски мягко округлены, и только они внимательному человеку могут дать повод к мысли о том, что этот тридцатилетний человек умел когда-то заразительно и ласково смеяться...

Тихо. В соседней комнате в жалобной и тихой позе спит жена писателя студентка педагоги-ческого института. В щель неплотно прикрытой двери от настольной лампы писателя на кровать падает узкая полоска света. Она падает и освещает правую руку спящей. Писатель видит выпачка-нные в чернилах пальцы жены, вспоминает, как морщила она лоб над конспектом по диалектичес-кому материализму, вздыхает и прикрывает плотнее дверь в спальню. Потом долго сидит, уставясь в стену, и вдруг зябко и испуганно вздрагивает.

- Ма-а-аввр-р-раа! - почти по-человечьи взмяукивает кот на лестнице, и писатель выбегает в кухню, придушенно кричит:

- Брысь, чертова сволочь! Брысь, пас-скудина!!

В холодной кухне - вода замерзает в чайнике за ночь - писатель нервно выкуривает дешевую сигарету, запивает ее стаканом ледяной воды из-под крана и идет к столу. И снова долго сидит молча и зловеще, потом начинает быстро писать:

"Вильно - старинный город. Улицы его тесны и извилисты, и пролегли они средь дружной и согласной рати приземистых плотных домов. Мало площадей в этом старом городе. А единствен-ная "Лукишки", как и пятьсот лет тому назад, остается поросшей придорожником, пыреем и еще какой-то несказанной литовской травой. Здесь будет, очевидно, отстроен памятник Ленину, и тогда площадь засеют незабудками...

На западной окраине этой площади шприцем проколол небо красномакушечный костел. Каждый день по утрам и вечерам в костеле коленопреклоняются молящиеся, слышатся печальные стоны органа и хор певчих, и в открытую дверь храма далеко видна горящая свеча у образа Спасителя. Свеча мерцает трепетно и прерывисто, и издали она напоминает дрожащую каплю яркой крови, готовую упасть к ногам Христа.

То свободно и широко, то печально и проникновенно звучит орган под сводами древнего костела, рассказывая богомольцам волнующую правду о ком-то, призывая их к добру и истине. А капля крови дрожит и дрожит на отрыве, плавясь и ненадолго застывая..."

Все это пишется вдруг, "не переводя дыхания", как любит говорить сам писатель. И ему нравится написанное - вложена ведь капля крови собственного сердца! На втором разе он брезгливо кривит губы, а после третьего прочтения отбрасывает лист бумаги в сторону, встает со стула.

- Это же эмигрантщина! Они так писали, черт бы их драл, обездоленных! А я - бездарная погань! Ну что это? Что?! Отчего герои этого самого... как его? Бабаевского... отчего они такие... довольные и ими довольны? К черту! Брошу все! Это не то, не то-о!

А кто-то второй в писателе, дальний и тайный, кого он любит и боится одновременно, гордый, упрямый и смелый тусклый прообраз самого писателя,страстно и гневно возражает:

Нет, это то! Ты - трус... Ты из породы тех современных, кто в безлюдных и темных переулках носит кукиш врагу в кармане! О каких героях грустишь ты? Где эти герои и все довольные ими? Укажи мне их, я на них плюну! Ты должен писать то, что начал. Я помогу. Мы создадим живых и недовольных!..

Двойник близко подходит к писателю и пальцами худых и твердых рук цепко забирает нервную ладонь писателя.

- Погаси свет,- приказывает он.

Писатель молча и покорно открывает ящик стола и достает свечку. Засветив ее и погасив электричество, сидят они вдвоем в полумраке, до капли внешне похожие друг на друга, молчаливые и внутренне будто смиренные. Двойник оглядывает стол писателя и кивает на фотографию "Толстой на пашне", вделанную в письменный прибор.

- Пашет великан?

- Пашет старик,- с кротким вздохом подтверждает писатель и повторяет с тоской и призывом: - Па-ашет!

И двойник угадывает мысль писателя:

- Всё великое и даже мало-мальски значительное в литературе было создано в протесте... в оппозиции к тому духу времени, в котором оно создавалось...

- Ну, положим, не всё,- пробует неуверенно возражать писатель, и двойник вскидывается:

Хочешь примеры из русской литературы? Изволь: Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Достоевский, Некрасов, Щедрин, Шевченко, Толстой, Надсон, Есенин и половина Горького!

- Отчего же "половина"?

- Во вторую половину своей жизни, в полосу "приятия", Горький ничего не мог создать! - Двойник наклоняется к писателю: - Фаддея Булгарина, надеюсь, знаешь?

- К чему ты мне говоришь это? - тоскует писатель.

- Ну не для того, чтобы искусственно создать бугор "желания славы" в твоем черепе! Я хочу, чтобы понял правду земли: толпа и гений несовместимы, как добро и зло. Только люди творческой мысли и светлой и гордой души способны возвышаться над обществом своего времени и видеть и осуждать его пороки. Посредственность никогда не выходит из "круга приличий", и рык осатане-лой твари "нраву моему не препятствуй!" всегда приемлет за откровение и милость Божью! Писатель, павший до восхваления модной лжи и порока, обречен на презрение и проклятье его потом-ками... Какие это избитые истины! Но истину народ обретает не вдруг. За нее он всегда платился и платится лучшим цветом своим, самой пылкой и непорочной мечтою! Сто лет тому назад эти истины бытовали на русской земле в творениях литературы. Теперь духовно оскопленным в университетах только издали показывают эти истины, осторожно вынимая их из затхлого сундука истории нашей. Показывают опасливо и ревниво под надежной и незримой охраной автоматчиков и на фоне карты Сибири! Истины эти будто изжили себя у нас на Руси, но дороги как приятные воспоминания о больших и смелых людях. И для обезвреживания эти истины густо пересыпаются вонючей пылью слов политического нафталина! О, какая гнусная ложь! Произнесшем эту истину сейчас как истину... ты знаешь, как поступают с такими? Сотни тысяч отрубленных голов! Миллионы!! И вот, растленный и обезглавленный, притих мой народ, а булгарины и эти современ-ные опричники литературы, мерзопакостники и стяжатели "премий" - этих ивано-грозненских вотчин! - все стряпают и стряпают на общей кухне партийной секты ядовитую словесную похлебку для народа. Одна приправа у этих блюд, один цвет - цвет дряни из гангренозной раны; один запах - запах гниющих собачьих голов за спинами опричников; один привкус - привкус белены, растущей на навозе! О, как же мучительно хочется связать воедино всех этих "кавалеров золотых звезд", "троих в серых шинелях", "иванов ивановичей" и прочее и прочее, и с "первой радостью" - радостью хозяйки, очистившей свою хату от мусора,- по "поднятой целине" русской земли оттащить их "далеко от Москвы" и утопить в самом глубоком и темном месте океана!..