ВН-740 - Страница 4
Он был великим байдарным капитаном, этот чугунный неудачник.
...Нас выкинуло на берег через четыре часа, на сей раз по-настоящему и по моей вине. Откуда-то с севера из-за больших свободных пространств шли валы, упрямые, как стенобитная машина. Нам не стоило приставать к берегу, и я тянул столько, сколько было можно, и еще чуть больше, но приставать все-таки было необходимо, иначе все остальное теряло смысл.
Два раза я кивком показывал Анкарахтыну на берег, как обычно, и два раза он не замечал моего кивка. Черт, ему во что бы то ни стало хотелось без приключений добраться до того обетованного поселка. Я сказал ему в третий раз уже голосом, и он снова сделал вид, что не видит и не слышит. - Так мы не уговаривались, - сказал я и полез на корму, чтобы самому повернуть лодку.
Анкарахтын бормотнул какое-то чукотское ругательство, но лодку все-таки повернул. Шум наката теперь был здорово слышен и, пока мы приближались, стал таким громким, что нельзя было разобрать голос.
Задача заключалась в том, чтобы соскочить на землю, пока нос байдары еще не коснулся берега, и тут же оттолкнуть ее обратно, чтобы она все время была на плаву. Я пробирался на нос с прибором в одной руке, и все прицеливался и прицеливался, и все-таки сделал не так, как надо. Когда накатный вал поднял лодку так, что сверху стала видна вся коса, и трава на ней, и накиданный осенними штормами плавник, я прыгнул, но прыгнул не прямо, а немного вбок. Второй закон Ньютона и на сеид раз сработал безошибочно: нос байдары отошел вправо, подставив волне беззащитный борт. Потом была каша: вода, окатившая нас с головы до ног, всплывшие весла, скрежет борта о гальку, вода, хаос и мысль, что все пропало.
...На этом месте мы пробыли три молчаливых дня. Море совсем ошалело, и от идиотского водяного грохота болела голова и не хотелось говорить. Серега все ходил по прибойной полосе и собирал всякие морские штучки. В основном это были хитрой формы пузырьки, один из них был фарфоровый, с великолепным синим парусником на белом фоне, и пахло из него неведомыми духами. Потом мы нашли деревянный ящик с выжженной на крышке надписью: "Дринк пепси-кола". В ящике оказались узкие высокие банки, похожие на банки из-под бездымного пороха. Их там еще оставалось несколько штук, и на одной сохранилась надпись и инструкция. Это была специальная питьевая вода для американских ВМС. Мы вылили эту воду в чайник, и на сей раз заварили не чай, а кофе. Вода была как вода, только чуть сладковатая, видимо из-за специй. Сереге это почему-то не понравилось, он вылил кофе и пошел к соседнему ручью, как он сказал, "за отечественной".
Здесь была другая страна. Плоская, красного гобий-ского цвета и абсолютно безжизненная. За те пятнадцать дней у нас стало худо с продуктами. Осталось что-то около килограмма муки и небольшой шмат моржового мяса. Еще имелось чертовски много чая и зачем-то полнаволочки лаврового листа. Метрах в двухстах от берега, почти над самой водой, все тянули и тянули бесчисленные стаи гаг. За день мимо нас проходила не одна тысяча, но на таком расстоянии дробовик был бессилен, а из карабина можно было лупить только наудачу.
Все же в один из вечеров Анкарахтын не выдержал. Он вытащил из чехла свой карабин и стал посылать в стаю пулю за пулей. Я засыпал, и выстрелы все врывались и врывались в прибойный шум и хлопанье палаточного брезента.
Все-таки он сбил одну птицу, и утром мы сварили ее, прибавив для крепости перца, лаврового листа и несколько кусочков моржового сала.
...Три дня я бродил по гобийской стране с биноклем и карабином в надежде подстрелить что-либо покрупнее утки. Чукотский загадочный ветер свистел меж черных камней, и странными и бессмысленными казались заверения о том, что скоро в этих местах будет расти пшеница и по дорогам пылить грузовики. Впрочем, к тому времени люди, вероятно, избавятся от тоски по запахам глухих земель. Я не доживу до этого времени, но я твердо знал, что даже лет через двадцать как-нибудь ночью я вспомню свист ветра меж черных камней и ту дорогу, которой я всегда возвращался обратно к лагерю. Я возвращался всегда берегом моря мимо торфяных темных обрывов с трупно-осклизлыми линзами льда в них. Накатные волны вначале добегали до подошв, следующая заплескивала до коленей, и приходилось отходить, но следующая опять догоняла, и казалось, что сейчас будет вал, который воткнет тебя в торфяную расщелину. После волн оставалась желтая, дрожащая на ветру пена. Было неприятно идти сквозь нее. Казалось, что идешь сквозь живое.
На четвертый день мы оттолкнулись от берега с остервенелым намерением во что бы то ни стало доплыть до поселка. Оставалось семьдесят и по крайней мере три остановки. Мы шли мимо мысов с чарующими названиями: Дже-ретлен, Энмыкай и Выквылхын. Были бортовая качка и птицы, все летевшие и летевшие на запад. За все эти дни мы не видели ни одной птицы, которая летела бы с запада. Казалось непонятным, где, в каких неведомых миру озерах и лагунах мог таиться этот неистощимый птичий запас.
Мы подошли к поселку ночью. Он стоял на песчаном берегу, и поэтому неизменный для песчаного берега бар пенился бурунными волнами в ста километрах от настоящего берега. Я вопросительно посмотрел на Анкарахтына, но он сидел с непроницаемым видом азиатского бога и все вел и вел байдару тихим ходом мимо домов, где светились окна и жили люди. Я прозевал тот момент, когда байдара развернулась под прямым углом и, словно подхваченная какой-то надежной ладонью, стремительно понеслась к бару. Мотор взревел, некоторое время байдару трясло, так как винт бил о землю, и... стало тихо.
Мы растолкали сонного продавца, который вначале не хотел просыпаться, потом не хотел идти в магазин. Мы заставили его пойти, и он пошел все охотнее и охотнее, а в магазине совсем подобрел. Мы сидели около того же палаточного брезента, под той же надежной от дождя и ветра моржовой шкурой и ели, без конца вскрывая консервные банки, вначале для того, чтобы съесть их до дна, а потом - чтобы только попробовать. Нам было хорошо, и я говорил, что мы вот так проживем дней пять, отдохнем, что теперь мы обязательно дойдем до конца маршрута.
...На другой день Анкарахтын попросил меня купить трубку.
- Зачем? - удивился я, так как знал, что он курит только знаменитую на севере "Красную звезду".
- Буду плыть обратно, - сказал он, - буду курить трубку. По-по-по. - И он показал губами, как будет курить трубку.
Мы купили дешевую, за 65 копеек, корешковую трубку- других не было и дешевый же табак "Моряк" - другого не было. Пока мы все это покупали, я понял, зачем ему нужна трубка. У него обратных четыреста пятьдесят. Четыреста пятьдесят одному.
За ночь установился штиль. Наверное, это был надежный штиль, ибо сколько же времени может дуть ветер!
Мы столкнули байдару на воду. Анкарахтын долго усаживался, потом вполоборота так махнул рукой и вроде бы улыбнулся. Я все не понимал, почему он не хочет задержаться на этом месте, где так много продуктов и есть выпить. Ведь он же любит выпить, знает, что после всего ему открыт у нас безоговорочный безусловный кредит, как говорится, без всяких политических обязательств и ущемления сторон.
Старик "Архимед" заработал тихонько, и пустая байдара сразу пошла очень быстро. Так ушли из нашей жизни байдара за номером ВН-740 и хмурый человек Анкарахтын.
После шторма на берегу осталось много каких-то рачков и ленты морской капусты. Светило сентябрьское солнце, и от водорослей сладко пахло больничным запахом. Мне нравился этот запах с детства, когда меня впервые доставили в больницу и я был без сознания, а когда пришел в сознание, то уже выздоравливал, и благостное чувство выздоровления навсегда связалось для меня с лекарственным запахом больницы.
Мы молча шли к правлению колхоза, чтобы снова начинать добывать, выпрашивать, добиваться, так как впереди еще четыреста, и лекарственный запах моря, запах здоровья, шел по пятам за нами.