Власть и политика (сборник) - Страница 3

Понимание историко-культурных феноменов происходит в русле науки о культуре. В 1904 г. Вебер начал издавать вместе с друзьями журнал «Архив социальной науки и социальной политики», в котором опубликована большая часть его методологических работ и сочинений о хозяйственной этике. Национальную экономию Вебер теперь тоже считал наукой о культуре, определяя ее область исследования как «общее культурное значение социально-экономической структуры совместной жизни людей и исторических форм ее организации»[11]. Сюда же он относил и «социальную науку», первоначально избегая слова «социология». Для этого были множественные резоны, мы укажем лишь на один из них, попутно прояснив некоторые термины и более сложные вопросы.

В методологических исследованиях этого времени Вебер ориентировался на так называемое юго-западное немецкое неокантианство. В ректорской речи знаменитого философа, основателя школы Вильгельма Виндельбанда в 1894 г., о которой речь уже шла выше, была сформулирована программа разделения естественных и исторических наук: «Принцип разделения заключен в формальном характере их целей познания. Одни ищут всеобщие законы, другие – особенные исторические факты: на языке формальной логики, цель одних – это всеобщее аподиктическое суждение, цель других – сингулярное ассерторическое положение… Итак, мы можем сказать, что эмпирические науки ищут в познании действительности либо всеобщее в форме естественного закона, либо отдельное в исторически определенном виде…»[12]. Генрих Риккерт развил этот подход, более глубоко исследовал его принципы. Вебер прекрасно знал один из важнейших трудов Генриха Риккерта «Границы естественно-научного образования понятий» (эта книга выходила в двух частях, и вторая появилась незадолго до того, как Вебер принялся за издание «Архива»), он ссылался на нее в своих работах, хвалил в переписке, а в начале статьи «Рошер и Книс» даже утверждал, что хочет испытать на деле применимость рассуждений Риккерта к учению о методе[13]. Поскольку естественные науки идут путем обобщения и отсекают индивидуальное, в том числе уникальную историческую каузальность, Риккерт считал, что социология, как наука, которая занимается поиском общих законов, это, с точки зрения метода, наука о природе и никогда не заменит исторические науки, которые исследуют действительность с точки зрения культурного значения. «Ведь культурное значение объекта, т. е. его понятная ценность и смысл, носителем которого он является, основывается, коль скоро речь идет о целом, не на том, что является общим для него и для другой действительности, но именно на том, что отличает его от других, а потому и действительность, которую мы рассматриваем в аспекте ее отношения к ценностям культуры как их реального носителя, тоже должна быть рассмотрена с точки зрения особенного и индивидуального»[14]. Подобным же образом и Вебер писал в это время, что науки о культуре «изучают процессы человеческих действий с точки зрения их культурного значения»[15], однако он не был готов ограничивать это значение только или даже по преимуществу тем, что уникально и индивидуально[16]. В исторической действительности уникальное, неповторимое и регулярное, повторяющееся переплетены, так что более продуктивной может оказаться комбинация разных методов в рамках одной науки. В чем заключалась для него как ученого притягательность этого методологического разделения? Дело в том, что интерес историка к действующим, мыслящим, чувствующим людям и утверждения экономиста о безличных всеобщих законах, подобных законам естествознания, оставляли, как мы видели, мало пространства для компромисса. Историк мог признать, например, что в развитии экономики наступает такой этап, когда люди оказываются по преимуществу эгоистичными и рациональными участниками рынка. Вебер и сам отдал дань такому аргументу, когда говорил в конце «Протестантской этики», что в сложившейся капиталистической экономике, ставшей «огромным хозяйственным космосом», старые этические мотивы, поиск шансов на спасение не играют прежней роли. Появление капитализма обусловлено также и культурой, но мотивы, которые играли роль при его становлении, не те же самые, которые играют роль при его функционировании. Однако здесь есть опасность перестать видеть в уже сложившемся капитализме культурный феномен, раз уж его функционирование подчиняется абстрактным всеобщим закономерностям. А если мы не видим культурный феномен, нам достаточно зафиксировать общие регулярности и связи, не вдаваясь в понимание смысла. Впрочем, если всеобщие закономерности получили при капитализме наиболее явственное выражение, то не значило ли это, что мотивы и связи такого рода естественны, а значит, на самом-то деле могут быть обнаружены во все эпохи, у всех народов, хотя и в особом виде? Это предположение могло иметь далеко идущие последствия уже для самого исторического исследования, потому что позволяло пользоваться при описании разных эпох и стран одними и теми же понятиями, пусть и снабженными уточнениями. Когда Вебер говорит о специфике западного капитализма, он сравнивает его не просто с другими хозяйственными укладами, но и с другими формами капитализма. Он находит общее, но привлекает внимание к уникальному. Обращаясь к прошлому, можно найти, что и там действуют некоторые всеобщие закономерности. Обращаясь к настоящему, можно видеть его историческую обусловленность и культурное значение. Таким образом, науки о действии оказываются внутренне консистентными, пусть не едиными и не универсальными, и, возможно, в этом аспекте «науки о культуре», «социальная экономика», «социология» не так уж сильно различаются между собой у Вебера.

Вольфганг Шлухтер настаивает, что «Вебер долго не решался назвать свой подход социологическим, боясь, что его неправильно поймут: будто бы он собирается преодолевать необходимую односторонность в анализе действительности культуры путем создания всеобщей социальной науки. Уже в силу логических резонов он считал это невозможным и первоначально отчетливо высказывался за плодотворность социально-экономического анализа»[17]. Шлухтер говорит, что Вебер параллельно пишет работы об экономической обусловленности социальных и культурных процессов и работы о влиянии идей на социальную и экономическую действительность.

«Экономическая обусловленность» означает действенность факторов, устанавливаемых теоретической национальной экономией. «Влияние идей» – действенность факторов, вскрываемых в историческом исследовании науками о культуре, даже если они ориентированы на познание современности. Фактически Вебер уже довольно рано обосновывал то, что сам же стал позже называть понимающей социологией. Конечно, это далеко не единственная возможная интерпретация идейной эволюции Вебера, как и всей его научной деятельности. Заслуживает отдельного упоминания точка зрения Вильгельма Хенниса: «Дело обстоит вовсе не так, что линия жизни Вебера идет прямо: сначала юрист, потом специалист по национальной экономии и наукам о культуре и, наконец, отец-основатель понимающей социологии»[18]. Хеннис считает, что Вебер намеренно ограничил область своих поздних исследований экономической социологией, потому что в это время его занимал совершенно конкретный исторический вопрос: как возник современный западный рациональный, ориентированный на рентабельность капитализм, а не общие вопросы экономической или социологической теории.

Споры такого рода никогда не завершаются. Дело не только в Вебере, дело в понимании сегодняшних задач социологии, которое позволяет (или не позволяет) относить к ней те или иные сочинения. Нам важно лишь иметь в виду, что взгляды на одни и те же тексты могут быть совершенно различными. В нашем сборнике помещена работа «Основные социологические понятия» – первая глава книги «Хозяйство и общество». Даже краткое изложение ее истории показывает всю сложность правильного ее размещения в контексте трудов Вебера. Первоначально запланированный издательством еще в 1910 г. многотомный опус под редакцией Вебера должен был называться «Handbuch der politischen Oekonomie» («Руководство по политической экономии»); свой раздел Вебер собирался назвать «Социология», причем имел в виду «завершенную социологическую теорию в полном изложении»[19]. При жизни Вебера он не вышел и был далек от готовности для публикации. Большой посмертно изданный том «Хозяйство и общество»[20] вводил и продолжает вводить в заблуждение читателей, которые не придают значения издательским решениям, будучи уверенными в том, что сам текст все равно остается тем же. Но знаменитая книга состоит из сравнительно небольшой и достаточно цельной, хотя и не завершенной первой части, которая была написана Вебером в самый последний период жизни (она открывается главой «Основные социологические понятия»), а также большого объема куда более ранних глав, которые современные издатели Вебера считают первоначальной версией книги[21]. Вебер не просто написал начальные главы в последнюю очередь, он начал заново писать всю книгу, отчего у читателя возникает то ощущение повтора (так, например, в первом полутоме есть глава «Типы господства», а во втором – «Социология господства»), то недоумение насчет основного категориального аппарата (о чем еще немного будет сказано ниже). Конечно, всякий раз – за исключением отдельных случаев вторжения издателя в саму плоть текста – это все равно тот же самый Вебер. Однако, осмысливая его концепцию власти, мы сталкиваемся, как теперь видно, не только с тем, что Вебер лишь постепенно пришел к отчетливо социологической постановке вопроса и основным понятиям социологии, но и с эволюцией его подхода к самим этим понятиям. Кроме того, он практически одновременно писал теоретико-социологические работы, тексты по исторической социологии и социальной экономике, политические работы более научного содержания и публицистику. Поскольку посмертные издания, за исключением новейшего полного собрания сочинений, широко используются, все это сильно затрудняет чтение, а попытки вычленить отдельные путеводные нити, основные интриги в его аргументах, не могут не грешить односторонностью. И все-таки мы исходим из того, что многие важные идеи, содержащиеся в его политических работах, можно понять, только если обратиться к теоретической социологии и хотя бы отчасти разобраться в том, что такое для него понимание.