Владимир Соловьев - критик и публицист - Страница 12

28

сторону бытия. Соловьев подчеркивает образы, связанные с "темным корнем бытия": "бездна", "ночь", "древний хаос", "демоны глухонемые", "наследье роковое". Каждый из них тщательно объясняется критиком, все вместе они составляют смысловую основу художественного мира поэта. Две проблемы стояли перед Соловьевым как перед философом: во-первых, доказать, что "хаос"" тоже может быть предметом поэзии, и, во-вторых, найти в поэзии Тютчева переходы, "мосты" между светлым и темным мирами.

Иные задачи критик решал в статье о творчестве А. К. Толстого. Толстой, как и другие поэты, привлекшие внимание Соловьева, при жизни был мало известен именно как поэт. И при жизни, и после смерти в его адрес было немало недоброжелательной критики. Соловьев в какой-то мере возродил интерес к "забываемому поэту". Помимо совпадения некоторых творческих установок у Соловьева с Толстым было общее в выборе общественной позиции. Не случайно критик начинает статью с цитирования стихотворения Толстого "Двух станов не боец...". Попытка найти "третий путь", стать над схваткой, сражаться только за истину и красоту, но не за "партию" - это то, что так понятно было самому Соловьеву, к чему он стремился, особенно в последнее десятилетие жизни. "Воинствующий поэт-борец, ищущий "третий путь",- таково общественное лицо Толстого.

В статье Соловьев предпринял попытку выделить направления в русской поэзии. Он определяет "три естественные группы": одна связана с именем Пушкина, другая - с именами Лермонтова и Баратынского, третья - с именем Тютчева. В выделении групп Соловьев применяет собственно философский прием: он рассматривает отношение поэта к поэзии и красоте, отношение мысли к творчеству на основе "программных" стихов, собственно поэзия вне программы, вне деклараций фактически не рассматривается. Пушкин - это "непосредственное, органическое" отношение мысли к творчеству, без раздвоения в поэтической деятельности. Перед ним не стоит вопрос - "что такое поэтическая красота", то есть Пушкин есть нечто первоначальное, цельное, без глубокой рефлексии. У Лермонтова и Баратынского рефлексия проникла глубоко в само творчество, в творческий процесс, она "подрывает художественную деятельность". Соловьеву явно не по душе такая поэзия, он стремится показать ее слабость и бессодержательность. Ему не нравится, что "критическое, отрицательное отношение к собственной жизни и к окружающей среде" у поэта, расколотого рефлексией, возводится "на степень безусловного принципа". Наконец, "третья группа" представлена поэзией "гармонической мысли".

Рассматривая Толстого как представителя "третьего рода", Соловьев цитирует программные стихи поэта, в которых он обнаружил подлинную диалектику - борьба двух начал ведет к торжеству вечной жизни. В лирике Толстого Соловьев находит высокий уровень философской мысли. Здесь он был судьей в высшей степени компетентным, хотя, если вспомнить его дружескую близость с обитателями Пустыньки, и небеспристрастным.

29

Суждения критика собственно о поэтическом мастерстве Толстого очень сдержанны.

Статья о Полонском, друге Фета и Соловьева, была написана позже других статей о русских лирических поэтах и явилась итогом этого своеобразного цикла. Полонский не столь талантлив, как Фет, который здесь назван "гениальным лириком". Но отдельными чертами творчества и мировоззрения Полонский был очень близок и дорог философу-критику. Близость эта духовная, идейная - подчеркивается уже в начале статьи; о Полонском писать было, по-видимому, проще, чем о Пушкине или о Фете, поскольку стихи его легко пересказывались и объяснялись в силу откровенного публицистико-философского их характера.

Глобальный символ поэзии для Соловьева - Вечная Женственность, "лучезарная", "подруга вечная". В стихах Шелли и Полонского он обнаруживает нечто сходное, близкое его сердцу: "женственная Тень" и "вечно юная Царь-девица". Видения эти стали неисчерпаемым, "запредельным" и "чистым" источником поэзии у Шелли и Полонского, хотя и другие поэты, по Соловьеву, знали и чувствовали эту "женственную Тень". Уже одного символа-видения "Царь-девицы", открываемого поэзией Полонского, достаточно, чтобы она для Соловьева стала "настоящей" и "подлинной".

В статье есть также интересные сопоставления поэтических миров Тютчева, Фета и Полонского. Именно в видении всего целого, в чувстве этого целого сила Соловьева-критика. Он берет предельно обобщенную сущность каждого из "миров" и выявляет особенное в них: главное в Тютчеве - примирение "темной основы мира" с видимой реальностью - светлым покровом, наброшенным на хаос бытия; Фет не примирял эти два мира, а уходил от действительности ("злого мира") в мир красоты, в поэзию; Полонский ищет примирения в совершенствовании, в прогрессе, в религии. Соловьеву особенно нравится мысль Полонского, что жизнь не ад, а чистилище, что есть мост между мирами, и переход человека к идеальной жизни происходит постоянно, по ступеням "возрождения". Связь человека с природой в поэзии Полонского - глубинная, одухотворяющая. Ценность статьи и в том, что в ней Соловьев впервые решил сформулировать задачи "философской критики". Он, казалось, испытал желание обобщить то, что им уже было сделано как критиком. Определение задач критики Соловьев начал с того, чем критика не должна заниматься: она не исследует индивидуальность поэта, "индивидуальность есть неизреченное". В этих словах - скрытая полемика как с современной русской критикой, которая стала мелочной, говорящей не "по существу", так и с такими корифеями мировой литературной критики, как Сент-Бев, чей метод получил название "биографического", а точнее его было бы назвать "индивидуально-личностным": именно индивидуальное "неповторимое" было в центре внимания прославленного французского критика. Соловьев считает, что принципиально невозможно понять и раскрыть "индивидуальность поэта", можно только указать, в чем именно индивидуален поэт. Неизреченное, несказанное "только чувствуется, но не формулируется". Еди