Владимир Набоков: pro et contra. Том 1 - Страница 25

Еще в 1817–1818 гг. Вяземский, Ламартин и Альфред де Виньи знакомились с le grand Byron[18] (которого Broglie, между прочим, называл «фанфароном порока») по отрывкам из его поэм в анонимных французских приложениях Женевской Универсальной Библиотеки. Уже в мае 1820 г., в коляске с другом, едучи из Екатеринослава на Кавказские Воды (где спустя лет двадцать Печорин читал по-французски Скотта), Пушкин мог наслаждаться первыми четырьмя томами первого издания «шестопалого» французского перевода Байрона. Переводчики, Amédée Pichot и Euzèbe de Salle не подписали первого издания, а во втором сочетались неправильной анаграммой «А. Е. de Chastopalli». В течение третьего издания они поссорились, и начиная с тома восьмого Пишо остался в творческом одиночестве — и своей прозой завоевал Россию.

Первые четыре издания (все у Ladvocat, Paris) этого огромного и бездарного труда следующие.

1. 1819–1821 гг. 10 томов. «Корсар» находится в т. 1, 1819 г.; «Вампир» — в т. 2, 1819 г.; первые две песни «Чайльд Гарольда» — в т. 4, 1819; третья песня — в т. 5, 1820 г., вместе с «Гяуром»; четвертая, последняя, — в т. 7, 1820 г.; первые две песни «Дон Жуана» находятся в т. 6, 1820 г., а «Беппо» — в т. 8 того же года.

2. 1820–1822 гг. 5 томов. «Гяур» и первые две песни «Дон Жуана» — в т. 2, 1820; «Чайльд Гарольд» — в т. 3, 1820 г., с «Вампиром» (произведением, ложно приписанным Байрону и в дальнейших изданиях не представленным).

3. 1821–1822 гг. 10 томов.

4. 1822–1825 гг. 8 томов, целиком переведенные Пишо, с предисловием Нодье. Первые 5 томов вышли в 1882 г., с «Чайльд Гарольдом» — в т. 2; первые пять песен «Дон Жуана» находятся в т. 6, 1823 г.; а последние одиннадцать песен — в т. 7, 1824 г.

Еще до переезда из Одессы в Михайловское, т. е. до августа 1824 года, Пушкин знал первые пять песен «Дон Жуана» по шестому тому 4-го изд. Пишо. Остальные песни он прочел в декабре 1825 г. в Михайловском, получив из Риги седьмой том Пишо через Анну Керн.

В предисловии к отдельному изданию первой главы «Онегина» Пушкин подчеркивает ее родство с Байроновским «Беппо». Оригинала он не знал, а в его оценке этого «шуточного» произведения можно усмотреть влияние примечания Пишо к французскому переводу: «„Беппо“ — сплошное надувательство: поэт как бы подшучивает над всеми правилами своего искусства… однако, среди постоянных отступлений, фабула не перестает развиваться».

Чередование рифм, выбранное Пушкиным для «Онегина», встречается как случайный узор уже в «Ермаке» (65–78 и 92–106) Дмитриева, которого Карамзин по дружбе называл «русским Лафонтеном», написанном в 1794 г., а также в «Руслане и Людмиле» (в песне третьей: «за отдаленными горами» до «…оставим бесполезный спор, сказал мне важно Черномор»). С этим чередованием Дмитриев и Пушкин были знакомы по французским образцам: оно повторяется, по крайней мере, три раза в «Contes» Лафонтена, в разных местах третьей части (1671), например, в сказочке «Nicaise», 48–61, где рифмы перемежаются так: dame, précieux, âme, yeux, galantes, engageantes, gars, regards, sourire, main, enfin, dire, soupirs, désirs.

Первая половина онегинской строфы, до талии, совпадает с семью первыми строками французской одической строфы в десять строк (абабеевиив), которой пользовались Малерб и Буало и которой подражали русские стихотворцы XVIII столетия. Онегинская строфа начинается как ода, а кончается как сонет.

Это богатая рифма (I, II) могла бы искупить банальность французской формулы «par le supreme vouloir» («всевышней волею»), не будь она попросту занята у Василия Майкова («Елисей», 1771 г., песня 1, 525–526).

Невежественный и бездарный Бродский (Е. О. роман А. С. П., пособие для учителей средней школы, УЧПЕДГИЗ, 1950) пытается объяснить слово «педант» в применении к Онегину (1, V) как синоним «революционера», что зря вводит в заблуждение учителей средней школы.

Мальбранш в начале XVIII века описывал так педанта: «…светскость… два стиха из Горация… анекдоты… Педанты это те, кто щеголяет ложным знанием, цитирует наобум всяких авторов (и) говорит только для того, чтобы им восхищались дураки». Ему вторит Аддисон («Спектатор», № 105, 1711 г.): «Кто более педант, чем любой столичный щеголь? Отними у него театр, список модных красавиц, отчет о новейших недугах, им перенесенных, и он нем». Впрочем, смысл стиха проще: важным невеждам модная «ученость» казалась чересчур точным знанием.

Эта строка и следующие за ней стихи обаятельны, они для меня насквозь осветили и окрасили полжизни, я до сих пор слышу их весной во сне сквозь все вечерние схолии — но как согласовать с далью и музыкой сухой факт, что эти гондольеры, поющие эти октавы, сводятся к одному из самых общих мест романтизма? Тут и Пишо-Байрон, «Чайльд-Гарольд» (4, III), 1820, и мадам де Сталь («О Германии», стр. 275, изд. 1821), и Делавинь («Les Messéniennes», 1823), и великое множество других упоминаний о поющих или переставших петь гондольерах.

Вот прелестный пример того, как тень переводчика может стать между двумя поэтами и заставить обманутого гения перекликнуться не с братом по лире, а с предателем в маске. Байрон (Ч. Г., 2, XXIV) говорит: «Волною отраженный шар Дианы». Пишо превращает это в «диск Дианы, который отражается в зеркале океана». У Пушкина (1, XLVII) есть «вод… стекло» и «лик Дианы». Этим «стеклом» мы обязаны французскому клише посредника.

Рестиф де ла Бретонн, довольно посредственный, но занимательный автор (1734–1806), пишет в своем «Le Joli-pied» о некоем сластолюбце: «…легкий стан нравился ему, но из всех прелестей… его больше всего влекла… хорошенькая ножка… которая и в самом деле предвещает тонкость и совершенство всех прочих чар».

Еще один обыкновенный галлицизм. Лагарп в своем «Литературном Курсе» (т. 10, с. 454, изд. 1825 г.) осуждает «частое возвращение слов-паразитов, как например, essaim[19]… все это общие места, слишком много раз повторенные…» Достаточно следующих примеров: «Au printemps de ces jours l'essaim des folâtres amours» (Gresset, «Vert-Vert», 1734); «L'essaim des voluptés» (Parny, «Poésies Erotiques», 1778); «Tendre essaim des désirs» (Berlin, «Elegie II», 1785); «Des plaisirs le dangereux essaim» (Duels, «Epitre à l'Amitié», 1786)[20].

Все английские переводчики «Онегина» делают из домашнего хлопкового колпака аккуратного немца (I, XXXV) «paper cap». На самом деле, конечно, «бумажный колпак» — попытка Пушкина передать «bonnet de coton».

Так писали звание и имя Childe Harold французские и русские журналисты. В прижизненных изданиях «Онегина» (где байроновский, или вернее пишотовский, герой упоминается в первой главе, XXXVIII, в четвертой, XLIV и в примечании к зевоте Онегина в театре) это имя появляется в семи вариантах (из которых по крайней мере два — опечатки) Child-Harold (1825, 1829; так и в черновике), Child-Horald (1833, 1837): Чильд Гарольд (1828, 1833, 1837; так и в чистовике); Чельд Гарольд (1825), Чильд Гарольд (1829), Чальд Гарольд (1833), Чальд Гаральд (1837).