Владимир Набоков: pro et contra. Том 1 - Страница 227

«Я думаю, как гений, я пишу, как выдающийся писатель, и говорю, как ребенок. За все время моего академического восхождения в Америке, от тощего лектора до полного профессора, я ни разу не сказал слушателям ничего, что не было напечатано заранее и не лежало перед моими глазами на ярко освещенной кафедре. Мои эканья и хмыканья по телефону заставляют междугородних абонентов переходить со своего родного английского на душераздирающий французский. Если на вечеринке я пытаюсь развлечь гостей хорошим рассказом, мне приходится возвращаться к каждому предложению для устных вычеркиваний и вставок. Даже сон, который я описываю жене за завтраком, — это только черновик. В этих обстоятельствах никому не следует просить моего согласия на интервью, если под „интервью“ понимается беседа двух нормальных человеческих существ… Вопросы интервьюера должны быть посланы мне в письменном виде, я отвечаю письменно, и ответы должны быть воспроизведены дословно. Это три абсолютные условия» (пер. комм.).

Набоков описывает audition colorée — цветной слух — в автобиографии и романе «Дар». В русском варианте автобиографии «Другие берега» он называет цвета букв русского алфавита, а в ее английских вариантах «Conclusive Evidence» и «Speak, Memory» — латинского: «Долгая а английского алфавита <…> имеет для меня оттенок старого дерева, но французская а напоминает отполированное эбеновое дерево. Черная группа также включает твердую g (эбонит) и r (как будто рвут пропитанную сажей тряпку). Овсяная n, макаронно-вялая l и карманное зеркало с подкладкой из слоновой кости — о — это белые. Меня смущает французская on, которую я вижу как наполненный до краев и удерживаемый силой поверхностного натяжения алкоголь в маленьком стакане. Переходя к группе синих, мы видим стальную х, грозовую z и черничную k. Поскольку существует некоторое взаимовлияние звука и формы, я вижу q более коричневой, чем k, a s не такого голубого цвета, как с, но как странную смесь лазурного и жемчужного. Близкие цвета не смешиваются, и дифтонги не имеют собственной окраски, если только не выражаются в каком-нибудь другом языке одним знаком (эта пушисто-серая, трехствольная русская буква, изображающая sh, букву такую же старую, как шелест Нила, оказывает влияние на свой английский аналог). <…> В зеленой группе находятся ольховый f, p цвета незрелого яблока и фисташковый t. Тускло-зеленый, как-то смешанный с фиолетовым — это лучшее, что я могу сделать для w. Желтые содержат различные е и i, кремовый d, ярко-золотой y и u, чью цену в алфавите я могу обозначить только как „латунный с оливковым блеском“. В коричневой группе есть глубокий коричневый тон мягкого g, более бледный j и тускло-коричневый шнурок h. Наконец, среди красных b имеет оттенок, называемый художниками жженой сиеной, m — складка малиновой фланели, и теперь я наконец нашел для v совершенно подходящий „розовый кварц“ в „словаре цвета“ Мерца и Пола. Слово, обозначающее радугу — состоящую только из основных цветов, но несомненно тусклую, — на моем личном языке едва ли можно произнести: kzspygv».

«Знаменитый надлом нашей эпохи. Знаменитые дансинги, коктейли, косметика. Прибавить к этому знаменитый эмигрантский надрыв, и фон готов <…>. Все это написано, как говорится, „сухо“, что почему-то считается большим достоинством. И „короткими фразами“ — тоже, говорят, достоинство <…>. Да, я еще забыл сказать, что Лиза учится в парижском лицее, где у нее есть подруга Жаклин, которая наивно рассказывает о лунных ночах и лесбийских ласках. Этот легкий налет стилизованного любострастия <…> и некоторая „мистика“ (сны об ангелах и пр.) усугубляют общее неприятное впечатление от книги»