Владимир Красное Солнышко - Страница 2

Это был не голос, это был рев. Одурманенный победами и щедро пролитой кровью в Хазарии, Святослав яростно делил шкуру неубитого медведя.

– Ты волен поступать, как тебе заблагорассудится, – безразлично обронила княгиня Ольга.

– Мой старший сын Владимир немедля отъедет в Господин Великий Новгород.

– Твой старший сын еще очень молод, – мгновенно собрав всю свою волю, резко ответила ему великая княгиня. – И я намерена послать его в Византию…

– Я был моложе, когда ты, великая княгиня, отправила меня княжить в Новгороде!

– Ты был настолько дерзок и своенравен, что от тебя необходимо было избавиться как можно скорее. Ты обесчестил мое имя перед всеми владыками Европы насилием над моей воспитанницей, ты оскорбил великого воеводу Свенельда, вызвав его на поединок, ты…

– Владимир поедет в Новгород.

– Владимир вырос на моих руках. К счастью, он не похож на своего отца…

– Я сказал!.. – как отрубил великий князь Святослав и, не прощаясь, вышел из великокняжеского дворца теми же грохочущими шагами конунга.

– Что нам делать, Свенди? – растерянно спросила великая княгиня своего друга и соправителя, грозного защитника Киева великого воеводу Свенельда, слышавшего весь разговор. – Он убьет Владимира в пути…

Либо княгиня Ольга забыла, что внук слышит каждое ее слово, либо хотела, чтобы он слышал все.

– Наш внук доберется до Новгорода водным путем, – как всегда спокойно и обдуманно, сказал Свенельд. – Он возьмет с собой своих богатырей, гридней и охрану. Кроме того, среди гребцов будут мои люди.

– Святослав знает твоих людей.

– Тогда это будут твои люди.

– А в Новгороде?

– Новгородский посадник Радьша пьет из моей ладони. Рядом – рубеж, и Владимира всегда успеют переправить за границы Новгородской земли.

– Но по дороге в Смоленск…

– Дорогу в Смоленск держат под присмотром разъезды младшей дружины смоленского князя Преслава.

– Но я…

– Не волнуйся, моя королева, – усмехнулся воевода. – Я переправлю в Новгород вослед за Владимиром его матушку, мою внучку Малфриду.

– Как же он там, в Новгороде? Кругом чужие, незнакомые. Другие обычаи, другие привычки…

– Среди чужих всегда свои найдутся, не тревожь себя понапрасну.

Владимир начал свой путь в настороженной, таинственной тишине. Молчаливые гридни переодели его в скромный наряд оруженосца и вместе с Ладимиром глухими переходами провели еще до утренней зари и в полной темноте на малую пристань. Там стояло черное судно, на которое друзей и посадили. Здесь их ожидал Добрыня:

– Дай руку. Проведу.

– Куда?

– Куда надо. Ладимир, держись за княжича. И чтоб без звука у меня!

Провел их на нижнюю палубу трехпалубной торговой насады, старательно спрятал под грудой веревок. Где-то совсем рядом лежали и богатыри, и это вселяло в княжича Владимира уверенность, что ни с ним, ни с Ладимиром ничего плохого случиться не может.

В тихой предрассветной мгле гребная насада отвалила от малоприметной пристани. Гребцы без единого всплеска опускали весла в воду, сильными гребками посылали судно вперед и столь же осторожно поднимали весла, беззвучно занося их для нового рывка. Войдя в Днепр, обогнули откос Дворцовой горы и, прижимаясь к правому берегу, повели тяжелое судно вверх по течению.

Когда судно отплыло подальше от дозорных глаз Киева, раздвинув веревки, в щель заглянул Поток. Как всегда улыбающийся от уха до уха.

– Наверх, без грохота. Скроетесь в пристройке кормчего. Княжича отведу сам.

Владимира с Ладимиром спрятали в пристройке, вскоре туда пробрался и Добрыня. Он почему-то боялся дышать на палубе и теперь шумно отдувался. Затем в пристройку без всякого уведомления вошел рослый молодец с развернутыми, широкими плечами опытного воина. Коротко, по-дружинному кивнул головой.

– Я, княжич Владимир, воевода личной дружины великой княгини Ольги. Зовут меня Яромиром, тебя, дядька Добрыня, знаю, и ты меня знаешь.

– Знаю, – сказал Добрыня. – Только почему ты не в белой с золотом рубахе?

– Белый цвет ночью заметен, Добрыня Никитич, а нам всем светиться ни к чему. Внизу на веслах не рабы, а мои воины. Все, кроме загребного и кормчего с помощником.

– Что, от этого мы быстрее плывем, что ли?

Добрыня ворчал не от ворчливости характера, а от несогласия с назначением нового защитника для княжича, защищать которого было клятвенной обязанностью его богатырей.

– Великая княгиня повелела мне доставить в Господин Великий Новгород новгородского князя Владимира целым и невредимым, Добрыня Никитич. Охота за ним уже идет, и ты, князь новгородский Владимир, на верхней палубе не появляйся.

– Это ж почему?

– Потому что опасаюсь стрел.

– Что ж, нам с ребятишками под палубами задыхаться? – продолжал ворчать Добрыня.

– Можно лежать на второй.

– А почему не на верхней?

– Потому что на верхнюю палубу стрелы залетают, Добрыня Никитич.

– Не только стрелы, но и свежий воздух тоже залетает. А мне муторно…

– Таково повеление великой княгини Ольги, – жестко сказал Яромир. – Нападения с воды не ожидаю, но мечи и стрелы должны быть под рукой.

– А где ожидаешь? – спросил Владимир. – Может быть, в Смоленске?

– Смоленский князь Преслав не признал власти Святослава и отложился от Киева.

– Смоляне частенько бунтовали, – проворчал Добрыня.

– Смоленский князь Преслав признаёт только власть великой княгини Ольги. У него добрая дружина, и туда люди Святослава и не помыслят пробраться.

– А куда помыслят?

– На Днепровские волоки. Смоленский князь Преслав обещал помощь. Отобьемся.

Долго, невыносимо долго плыли из стольного Киева в Господин Великий Новгород по Великому торговому пути из варяг в греки. Очень долго и очень медленно, но новгородский князь Владимир не уходил со второй палубы в сырые трюмы. Верхняя палуба чуть нависала над нею, никакая стрела не могла залететь сюда, и он понял, почему Яромир для отдыха выбрал именно вторую палубу.

Ветерка здесь хватало, и Добрыня перестал ворчать. Дремал рядом с друзьями-богатырями, изредка из-под прищуренных век поглядывая на Владимира и Ладимира.

Ночи были теплыми, звездными и ласковыми, и перед Владимиром медленно, как древний свиток, разворачивалась огромная земля Великого Киевского княжения. Бесконечные реки и речки, протоки и ручейки, озера и болота, непроходимые мрачные леса и веселые березовые рощи, полные радостного птичьего гомона, пугающе темных зарослей и неожиданного света. Распахнутые навстречу солнцу прибрежные луга, по которым бродили косули и олени, а порою виднелись и редкие селища из нескольких почерневших бревенчатых изб под соломенными крышами с обязательными погостами поодаль. Ни людей, ни скотины подле них почти не было видно, но Владимир не удивлялся этому. Он знал, сколь тяжко добывается хлеб на этой скудной земле, знал, что все, вплоть до самых малых детей, трудятся на ней от зари до зари, а домашняя скотина дорога. Ему все разъяснил Будислав, да и бабушка, великая княгиня.

Она много чего рассказывала. Много и о многом, но более всего о том, что все, все мироздание, вся красота земная сотворены Единым Сыном Господа Бога Иисусом Христом, и поэтому Владимир по ночам так любил рассматривать звездный небосвод, точно усыпанный зажженными светильниками. Его поражал порядок, царивший в небе и царивший на земле, где каждая тварь имела пищу и питье, где барс убивал косулю не ради удовольствия, а ради пропитания себе и своим детям. Все было продумано и все предусмотрено, и Владимир поражался, почему одни только люди нарушают этот порядок, убивая друг друга. Бабушка объясняла ему, что люди осуждены за первородный грех, за яблоко, которое Ева протянула Адаму в раю, но как раз в это он так и не смог поверить до конца. Он тогда согласился с ней, но сомнения упорно продолжали копошиться в его душе, продолжали скрести ее своими неутомимыми коготками.