Витенька - Страница 2

Всю их любовь — непростительно короткую, недожитую — вспомнила.

Витенька…

А если будет девочка, что ж — Виктория. Можно было бы тоже звать Витенькой, так даже нежнее. Трогательно: “Витенька моя”… Не то что “Викуся” — шепеляво и приторно.

Гриша приехал подавленный, с изжеванным нелегкой думой лицом. По дороге догадался, видимо, перепугался.

— Не разувайся, я почти готова.

Навалился на дверной косяк. Брови к переносице сползают.

— Слушай, Мариш, так ты что — беременна?

Она подтолкнула Гришу легонько в плечо — пошли, мол, чего стоять?

Заперла дверь, лифт вызвала, только после этого сказала негромко:

— Уже нет.

В машине Гриша решил продолжить разговор. Она ему не мешала, но разговора не вышло. Как-то все — о том, да не о том. Неожиданно, дескать, и почему сразу не сказала… и — как обухом по голове, нужно бы собраться, а мысли разбегаются…

Повторил несколько раз: “Почему сразу не сказала?”, — то с укором, то ласково — точно примеряя: какая интонация лучше подходит к этим словам. Марине показалось — ни одна из двух.

Она зажмурилась, крепко вжала большие пальцы в виски. Обычно помогало сосредоточиться. Не сработало. Машина вздрогнула в очередной яме, и одновременно с первым приступом тошноты — это-то зачем? — накатило странное наваждение: лежит она в лодке, замершей на середине широкой сонной реки… И чей-то голос издалека, в мегафон:

— Кондиционер не слишком дует?

Ответила — или подумала:

— Нет…

— Если дует, подкрути там.

С усилием открыла глаза, вызволила себя из шатких лодочных объятий.

— Пусть, не дует.

Ехали довольно быстро — повезло, пробок не было.

Вечер выцвел до светло-голубого. Сумерки, еще обманчиво-прозрачные, клочковатые, зашторили дворы и переулки. Сполошных ласточек из машины слышно не было, но носились они по-прежнему неутомимо. То раскромсают улицу шальным крылатым листопадом, то проплывут, перевалившись с боку на бок, над безглазыми “кобрами” фонарей.

К палаточным спортивным барам, которыми каждое лето обильно высыпало город, стекался народ. Проехали мимо нескольких, просматривавшихся насквозь, наполненных таким же нервным, как полет ласточек, мерцанием телевизоров: шла предматчевая реклама.

Ближе к центру дома сдвинулись плотней, палаточные бары закончились.

— Полуфинал сегодня, — сказал Гриша, скорей всего, просто чтобы разогнать тяжелеющую тишину. — У меня сейчас целый кагал собрался… Восемь человек…

Марина кивнула — скорей всего, чтобы поощрить: да-да, лучше на отвлеченные темы.

— Толик приехал. Помнишь Толика?

Марина кивнула.

— Говорит, по области жара — похлеще, чем у нас. Трава горит.

— Надо же, — сказала она и почему-то снова зажмурилась.

Может, есть еще надежда? Крошечная?

И тут же черной тенью по сердцу: “Нет. Нет надежды”.

Накликала. Накликала беду — с именем этим. Будто других нету.

Тут же досадливо мотнула головой:

— Прости, Вить, это я… ляпнула… прости...

— Что?

— Я не тебе.

Влепившись без единого зазора в глубокое низенькое кресло, дежурный гинеколог слушала молча. Слушая, ощупывала Марину взглядом — хмурым и почему-то настороженным. Пару раз покосилась на настенные часы. Начало одиннадцатого. Казалось, и она вот-вот буркнет с досадой: “Не вовремя”.

Ерунда. Всеобщая мрачность давно ее не огорчает. Шершавая кожица, которую Марина научилась сдирать с жизни без лишних эмоций.

В приемную заглянула женщина на сносях. Пузо смешно подвязано пеленкой: узел на боку — как больной зуб подвязала. Увидев Марину, бросила:

— Позже зайду. Покалякать надо.

— Давай, — кивнула доктор. — Если что, звони. Телефон у Жени есть.

И, вызволив себя из кресла, кивнула уже Марине:

— Ладно. Сейчас посмотрим, что у вас там.

По обыкновению особо тучных одышливых людей она говорила, торопливо выталкивая фразы короткими кусками.

Развернулась вполоборота к стеклянно-металлическому шкафчику. Игнорируя ручку, ухватилась за край дверцы. Живот ее гипертрофированно толстым провисшим свитером налегал на бедра.

— Женя! — позвала она в сторону коридора.

Именно так, наверное, и должны выглядеть дежурные по несбывшейся беременности, подумала Марина. Только так. С таким уползающим к полу животом, с такими сарделечными пальцами... в правый безымянный врезалось обручальное кольцо... ее-то, скорей всего, давно называют мамой — а тебе, милая, прости, не светит. Раз уж ты здесь. Раз пришла к ней. Не светит. Не в этот раз, милая. Перебьешься.

Доктор вынула из шкафа упаковку резиновых перчаток с надписью “стерильно”.

— Женька! — позвала громче и строже.

Красноватая кожа натянулась на суставах левой кисти, принявшей из правой пакетик с перчатками.

Первые же реакции врача на ее рассказ о случившемся — многозначительно поджатые губы, покачивание головы — погрузили Марину в глухое спокойствие отстраненности. Сидит, смотрит вполглаза кино про некую тридцатипятилетнюю женщину, сухопарую, рост выше среднего, коротко стриженную брюнетку, душным летним вечером ожидающую завершения своей беды.

— Тут, по всему, без вариантов. Сейчас... Евгения!

Наконец, с эмалированным лотком в руках, щеголяя броским затейливым маникюром, в приемную впорхнула Женя. Широкая в кости, но ртутно подвижная, не по-вечернему бодрая Женя.

— У меня же уколы, Нона Семеновна, — сказала она с шутливым упреком и ловко ссыпала в мусорную корзину под столом кучку использованных шприцев.

Махнув на нее рукой — мол, знаю я твои уколы — Нона Семеновна двинулась из приемной.

— Пойдем. Женщину посмотрим. Приготовь.

Часто стреляя коленями из-под подола короткого халата, Женя выскочила из приемной. Возможно, и ее кто-нибудь зовет на мужской манер: Жека, Женек...

Марина поднялась и вслед за Ноной Семеновной шагнула в вестибюль. Пропустила пациентку, понуро направлявшуюся в глубь больницы.

— Завтра в обед заеду, не раньше, — крикнул кто-то из-за приоткрытой двери тамбура.

— Отвар не забудь, склеротик! — откликнулась та на ходу.

Недалеко от входа, на одном из расставленных вдоль стены стульев, ссутулился Гриша. Марина спохватилась: совсем забыла о нем. Гриша выглядел неважно.

Он выбит из колеи.

Он один на один с хаосом.

А ведь ничто не предвещало... Сегодня полуфинал, дома сидят ребята, он мог бы стать отцом.

Неожиданно для самой себя Марина ощутила острое раздражение: зачем он здесь? Зачем позвала, дура? Он и не узнал бы ничего.

Тут же накрыло горячей волной стыда, даже кончики ушей защипало. Перед глазами — темный закиданный “бычками” подъезд, на площадку поднимается мама и застает ее тискающейся со старшеклассником, с задранной на бедре юбкой, которая никак не хотела одергиваться. Тогда было, кажется, так же стыдно… или сейчас — стыднее?

Жизнь столпилась, склеилась воспоминаниями с настоящим.

Не то, все это не то.

Но при чем тут Гриша? Злишься на него за что?

И поняла — вернее, знала давно, а теперь решилась сознаться — что он совсем-совсем ни при чем в ее жизни. Ни в этой, деловито-одинокой, в которой он гостил, то часик, то денек. Ни в той желанной, скользнувшей мимо прекрасным призраком.

— Мариш, ты чего? Тебе нехорошо?

Не твой человек. Не Витенька.

— Присядешь?

Еще один мужчина, с которым, пораздумав, решила побыть. Еще один старшеклассник на лестнице.

— Что тебе сказали?

Не любит его. Не слюбится. Да и не стерпится, пожалуй.

— Тебе плохо? Может, на воздух?

Гриша стоит, сбивчиво покачивается с пятки на носок. Они одни в вестибюле. В коридоре, в самом дальнем его конце, ухает шваброй о пол уборщица. Ухает, трет — и что-то бубнит при этом. Такая привычка — разговаривать со шваброй. Как вести дневник. Тысячи, многие тысячи тысяч ее жалких безрадостных слов втерты в здешние полы. Слова испаряются вместе с грязной влагой, повисают в воздухе. Оттого-то все, кто ходит по этим полам, дышит заговоренным этим воздухом, делаются так же безрадостны, пронзительно-жалки.