Вино парижского разлива - Страница 40

Судебное заседание прошло довольно гладко. Мартен признался своему защитнику в том, что в течение нескольких месяцев вершил святое дело правосудия. Основательно поразмыслив, адвокат решил, что судьям лучше ничего не знать о подвигах его подзащитного. Можно поспорить насчет того, правильно ли он поступил, но, как бы там ни было, Мартена приговорили к двум годам тюрьмы и пяти годам высылки. Надо думать, эта неприятная история послужит ему уроком и в будущем он сумеет найти лучшее применение своим способностям липового полицейского.

Перевод А. Васильковой

Могила семи грехов

Людовика Мартена, нашего любимого профессора нравственной чистоты, дьявол искушал на пустынном бретонском пляже, где мы, двенадцать его учеников, внимали мудрым речам наставника. Знаменитый «Трактат о профилактике души», написанный Мартеном, содержал тридцать два надежных способа противостоять соблазну. С девяти вечера до полуночи дьявол предлагал ему одну мишуру: творческие способности, министерские полномочия, светские успехи, многоопытных красавиц, пышные бюсты, американские автомобили, первенство в литературе, в философии, в игре на губной гармошке, в велогонке «Тур де Франс», в интегральном исчислении, в рыбной ловле. Профессор одно за другим отвергал эти предложения, однако вскоре исчерпал все ресурсы своей профилактической методики. Что ж, тем и опасны учебники, трактаты и путеводители — они отвечают на все вопросы в заданных рамках, но не дают душе и уму простора для полета, извилистых кротовьих нор и головокружительных склонов. Когда минула полночь, наш великий Людовик начал слабеть, и при первых проблесках утра он уже сидел, облокотившись на ручку кресла и изящно подперев щеку указательным пальцем, а на губах его играла тонкая и надменная улыбка человека, проникшего в тайны мироздания.

— Жизнь — не что иное, как экзамен, — говорил черт, — случай, предоставленный всякому существу, чтобы показать, насколько оно достойно Вечности. На что нам в загробном мире бездари, неудачники и слабаки? Пусть возвращаются в небытие!

— Безусловно, — соглашался Мартен.

— Но те, кто выйдет победителем из этого испытания, те, кто сумеет нажить себе состояние, выжав пот из быдла, те, кто сможет сказать в день кончины: «Господи, вот чего я добился с помощью тупиц, простофиль и прочего подручного материала, который Ты предоставил в мое распоряжение», — именно они будут нужны нам на небесах, чтобы построить град вечного счастья, где они пребудут вечно.

— Безусловно.

— Но послушайте меня: дня таких блестящих умов, как вы, сложность экзамена усугубляется присутствием лжедвойника, постоянно стоящего между человеком и его деяниями. Этот лжедвойник, этот ваш личный враг, — вы угадали его, мой дорогой Людовик, — это душа. Следовательно, необходимо свести на нет владычество души, а еще лучше, совсем от нее избавиться.

И профессор продал свою душу за золотого тельца, размером едва ли больше пуделя, но весом двести килограммов. Поскольку я был его лучшим учеником, он взял на себя труд продать заодно и мою. За нее дьявол дал всего каких-то восемнадцать килограммов золота: сделал теленку хвост подлиннее да прикрепил ему на голову пару рогов, совершенно не соответствовавших его возрасту. Узнав об этом несколько часов спустя, я еще мог расторгнуть соглашение, но в моем сознании уже вставали сладостные видения ожидающих нас мерзостей.

— Итак, я богат, — сказал мне мой профессор нравственной чистоты, — да и вам кое-что перепало. Давайте отправимся в Китай: там война и голод. Нет ничего приятнее, чем чувствовать себя богатым посреди всеобщей нищеты и несчастий.

Через два дня мы вместе с тельцом поднялись на борт грузового судна, отплывавшего в Китай. Нашими попутчиками были отставной капрал, английский пастор, его жена и три дочери — юные, прекрасные, скромные создания. Обратить экипаж и пассажиров в веру золотого тельца оказалось для нас парой пустяков. В довершение всех гнусностей мы позволили одному лишь пастору избежать заразы и развлекались зрелищем его боли и ярости при виде жены и дочерей, впавших в непотребство. Четыре дня и четыре ночи корабль сотрясался от истерических воплей, сладострастных вздохов, шума драк, грабежей, убийств и непрерывного потока богохульств. Нескончаемые бешеные оргии следовали одна за другой. Самым чудовищным грехам мы предавались с исступленной страстью, но и с обстоятельностью людей, знающих толк в разврате.

Утро пятого дня пассажиры и вся команда встретили на палубе совершенно нагими, простершись вокруг золотого тельца. Отставной капрал, которому прислуживали дочери пастора, служил мессу и с чудовищным корсиканским акцентом возносил хулу Господу. В руке он держал распятие и, то и дело демонстрируя его нам вверх ногами, вопрошал: «Узнаете ли вы Сына Божьего?» — на что мы хором отвечали: «Да, это Он — сын золотого тельца», а жена пастора, у которой волосы и груди свисали до самых бедер, вопила, сидя верхом на метле: «О единственный сын великого тельца, не оставь нас в воровстве, человекоубийстве и блудодеянии!» В первом ряду молящихся бородатый матрос, увенчанный белыми цветами и связанный по рукам и ногам, ждал, когда капитан перережет ему горло у ног божества. Внезапно из каюты выскочил пастор и, размахивая плеткой, набросился на дочерей. Он хлестал их изо всех сил, он осыпал их проклятиями, называя бесовским отродьем и плотью от плоти греха. Под ударами, рассекавшими их нежную кожу, девушки сладострастно извивались, отталкивали друг друга, стараясь попасть под бич отцовского гнева, и испускали полные желания стоны. «Посильнее, — молили они, — пожалуйста, посильнее, папочка». Поняв, что он лишь содействует коварным замыслам князя тьмы, пастор с криком ужаса отшвырнул плетку, убежал на бак и рухнул на колени. Неудержимые рыдания сотрясали его тщедушное тело, затянутое в черный сюртук, когда он восклицал, заламывая руки и обратив глаза к небу: «Господи, покарай нечестивцев!» Тем временем жена пастора предложила принести его в жертву вместо бородатого моряка, а дочери стали домогаться чести лично перерезать отцу горло. Идея показалась нам интересной; ничто как будто не препятствовало ее осуществлению, но, когда пастор в третий раз возопил: «Господи, покарай нечестивцев!» — его молитва была услышана, и огромная волна смыла всех с палубы.

Все мы, за исключением пастора, оказались на морском дне и были безнадежно мертвы. У нас были головы мертвецов, остекленевшие глаза мертвых рыб и застывшая на лице гримаса. Хотя мы и не потеряли способности двигаться, чудовищная толща воды почти намертво придавила нас. Мне, например, лишь после весьма долгих попыток удалось повернуть голову сначала направо, потом налево, чтобы попытаться понять, где мы находимся. Место нашего заточения представляло собой нечто вроде скалистого цирка, между стенами которого, не слишком обрывистыми, не было тем не менее заметно никакого просвета. Высоко над нами, в водяном небе, проплывали стайки рыб всевозможных размеров и видов. Изредка одна из них опускалась на самое дно нашей тюрьмы, где ее и настигала смерть. Песок был усеян скелетами самых разнообразных рыб, служивших его единственным украшением. В стенах нашего ада то тут, то там зияли какие-то пещеры, мрак которых казался непроницаемым для человеческих глаз.

— Хотел бы я знать, где мы оказались и сколько мы тут проторчим, — сказал со своим неизменным корсиканским акцентом отставной капрал. — Мне это осточертело.

— Но мы ведь, кажется, в аду, — возразила супруга пастора, — а в ад если уж попадаешь, то, как правило, навечно. Я думаю, стоит смириться.

Все эти разговоры, в которых мы обсуждали это новое для нас положение, в действительности были просто пустой болтовней, данью привычке. Даже считать их проявлением общительности и то было бы ошибкой. Безучастные к собственной судьбе и ко всему, что нас окружало, мы не интересовались друг другом. Теперь мне кажется, что я ничего не ждал, ни к чему не стремился, ни о чем не жалел, но воспоминание об этой абсолютной пустоте ярче самой реальности. До сих пор мне изредка случается вновь ощутить эту великую пустоту, когда сопутствовавшее ей чувство тошноты вдруг на мгновение возвращается ко мне. В то же время мы никогда прежде не были такими интеллектуалами: в каждом из нас мысли складывались, умножались, менялись с такой быстротой и точностью, которые сделали бы честь хорошей счетной машинке. Необыкновенная ясность ума даже подтолкнула нас к некоторым изысканиям, которые могли бы сойти за проявление любознательности, однако на самом деле они были лишь потребностью в совершении хоть каких-то действий и получении хоть каких-то результатов. Помимо этой машинальной мыслительной работы, нас по-настоящему интересовало только течение времени, неопределенность которого рождала в нас подобие тревоги, мерцающей и колеблющейся, как огонек лампадки. Каждый изобрел для себя свою меру времени. Моя была не хуже прочих. Золотой телец, последовавший за нами на морское дно, упал всеми четырьмя копытами кверху и теперь под действием собственной тяжести медленно погружался в песок. Проделав несложные расчеты, я научился определять, сколько прошло времени, исходя из объема погрузившейся части. Когда нам пришло в голову сравнить наши оценки, обнаружилось, что результаты колеблются от сорока восьми часов до семидесяти лет, однако каждый продолжал придерживаться того способа подсчета, который он избрал для укрощения календаря вечности.