Вино парижского разлива - Страница 21

В его тоне наконец прозвучала решительность — то, чего ему до сих пор явно недоставало. Мартен, обидевшись, отпустил локоть Гранжиля и повернулся к коротышке:

— Валяйте, защищайте его.

— Я никого не собираюсь защищать. Повторяю, я хочу покоя.

Баран, прервав осмотр погреба, с насмешкой смотрел на спорщиков. Под этим взглядом Мартен почувствовал унижение оттого, что ему выговаривает человек, которому он пришел на выручку и который не осмелился даже слово сказать против грабителя.

— Мне наплевать на ваши три тысячи франков, меня не это волнует. Я не хочу, чтобы со мной так обращались.

— Я по вашей милости и так влип, — заявил Жамблье, — будет с вас и этого. Я хочу покоя. Остыньте.

— Ладно. Вы здесь хозяин? Тогда за дело.

Они направились к туше. Жамблье пробормотал:

— Я вот думаю, не лучше ли отложить это дело?

— Говорю вам, все будет в порядке.

Лицо у Мартена было суровое и решительное. Хозяин махнул рукой и со вздохом уступил. Они с Мартеном принялись раскладывать тушу по чемоданам. Прикидывая вес кусков и покачивая головой, они передавали их друг другу, стараясь равномерно распределить ношу. Разложив все мясо, они стали запихивать между кусками скомканные газеты. Баран, которого эта возня нисколько не заинтересовала, тем временем остановился перед полкой с провизией, под которой висели окорок и круг колбасы. Полоснув ножиком по бечевке, он спрятал колбасу во внутренний карман пиджака, после чего отхватил добрый ломоть от окорока и уселся на ларь перекусить. Занятый работой, Мартен не терял из виду своего странного напарника, который вел себя вызывающе и оскорбительно.

Когда туша была разложена, Гранжиль сам взялся за чемоданы. Это приятно удивило хозяина и вселило в него надежду на благополучный исход дела. Напоследок он сунул Барану в карман пачку сигарет и, увидев, что Мартен побагровел и вот-вот взорвется, сказал:

— Это вам обоим на дорогу.

— Сигареты ночью, — фыркнул Мартен, — лучший способ выдать себя.

Жамблье в сопровождении двоих носильщиков направился к двери. В руке он держал ключ от погреба. Вдруг Гранжиль остановился, поставил один из чемоданов на пол и заявил:

— Мне нужны еще две тысячи франков.

Жамблье почувствовал, что его гнусно предали.

Он всегда верил в добродетель, полагая, впрочем, что она должна проявляться уместно. Из своего опыта он знал, что люди достаточно склонны к добродетели, чтобы привносить ее даже в дурные поступки, и стараются подвести фундамент честности под творимые ими мерзости. В любой пакости, а особенно в своей, он ухитрялся обнаружить положительную сторону или хотя бы намерение, утешительное для будущего человеческой совести. Короче говоря, у Жамблье было прагматичное и вместе с тем оптимистическое понятие о добре и зле. Поэтому чудовищное коварство Гранжиля, работающее подобно бесконечному винту, его непостижимое вероломство представлялись ему явлением противоестественным, чем-то из области метафизики. Жамблье рассвирепел.

— Ни за что, — пробурчал он. — Ни за что.

Мартен, у которого, несмотря на беспорядочный образ жизни, понятие о честности было куда более строгое, чем у Жамблье, и который безоговорочно верил в абсолютные ценности и императивы, тоже изумился коварству Барана. Вместе с тем ему хотелось, чтобы хозяин получил хороший урок, и потому вмешиваться он не стал.

— Ни за что, — уже настойчивее повторил Жамблье. — Только не это.

В ответ Баран принялся орать во все горло, и его зычный голос звенел металлом:

— Я хочу две тысячи франков, черт побери! Жамблье! Жамблье! Две тысячи франков! Жамблье!

— Я не хотел бы навязываться, — сказал Мартен, воспользовавшись короткой паузой, — но если вы нуждаетесь в чьей-нибудь помощи, чтобы запихнуть его любезности назад ему в глотку…

— Жамблье! — снова завопил Гранжиль.

Жамблье сделал ему знак замолчать и вытащил бумажник. Положив в карман очередные две купюры, Гранжиль подхватил чемодан и направился к выходу. На пороге он опять остановился и начал:

— Мне нужно еще…

Но больше он говорить не смог: его душил безумный смех, от которого он затрясся всем телом и согнулся над чемоданами.

Ночь была черной и угрюмой, небо покрывали высокие тучи, подгоняемые северным ветром. Мороз стоял не меньше четырех градусов, как утверждал Мартен, и небо наверняка должно было проясниться. От пронизывающего ветра, дувшего вдоль улицы Поливо, пальцы на ручках чемоданов сразу окоченели. Напарники шагали, втянув головы в плечи и подняв воротники, чтобы не так донимала стужа.

— Сойдем на мостовую, — предложил Мартен. — Так удобней. Тогда в переулках не наткнешься на ступеньки или кучу песка, а на улицах избежишь ненужных встреч. Но учти, держаться надо левой стороны, чтобы видеть машины и велосипеды. Иначе они могут поддать под зад, и собирай тогда кости.

Его ярость против Барана не утихла, просто он отложил ее на потом. Прежде всего — доставить свинью на Монмартр. Голова должна быть ясной: предстояло шагать добрых два часа, ловя каждый шорох и по-кошачьи вглядываясь во тьму. Поквитаться можно будет и позже. А пока он приказал себе сохранять спокойствие и сосредоточиться на том, чтобы успешно выполнить дело, тем более что непредсказуемое поведение Гранжиля этому отнюдь не благоприятствовало. «Скоро мы поговорим как мужчина с мужчиной, — думал Мартен, — но прежде ты у меня все ноги собьешь. Я буду не я, коли не удержу тебя в упряжке до конца».

Когда они вышли на бульвар Опиталь, на них набросился леденящий северный ветер, от которого перехватило дыхание. Мартену пришлось поставить один из чемоданов на мостовую, чтобы поплотней нахлобучить грозивший слететь котелок. Гранжиль изливал свое дурное настроение в брани, но ветер завывал так, что приходилось кричать, чтобы Мартен его услышал. В ночной тьме с редкими вкраплениями хилых голубоватых огоньков напарники остро ощущали пустоту оголившегося бульвара, который словно становился шире от заунывного воя ветра. Идти было настолько трудно, что им казалось, будто они ползут как черепахи.

Мартен удержался от искушения пересечь Сену по Аустерлицкому мосту, который скоро вывел бы их на улицы, где не так дуло. Близость Лионского и Аустерлицкого вокзалов делала этот переход рискованным. Полиция частенько устраивала там засаду, и по мосту то и дело сновали полицейские на велосипедах, не говоря уже о немецких патрулях и жандармах, которым в столь поздний час их ноша показалась бы весьма подозрительной. Они решили пройти по набережным до моста Святого Людовика, а это означало, что им придется не меньше километра коченеть на ветру, дующем с Сены. Повернувшись спиной к вокзалу, они побрели по набережной Святого Бернара вдоль Ботанического сада. Ветер гудел в кронах деревьев, ломая засохшие ветки. Всякий разговор был бы ненужной тратой сил. Мартен принялся размышлять о том, что случилось в погребе. Удивительно, но теперь поведение хозяина злило Мартена куда больше, нежели наглость Барана. И злость на хозяина заставляла его увидеть выходки Гранжиля совсем в ином свете. Да, несомненно, напарник унизил и опозорил его, Мартена. Но возможно, Баран стремился всего лишь восстановить справедливость и отобрать часть непомерной прибыли спекулянта черного рынка в пользу двух подручных, которые, в отличие от него, за гроши рисковали своей жизнью. Ограбление вора вполне можно считать справедливым поступком, и в глазах стороннего наблюдателя сцена в погребе не была лишена некоторого комизма, в ней даже в какой-то степени торжествовала мораль. Впрочем, все эти рассуждения могли быть справедливыми лишь с точки зрения Гранжиля. Сам Мартен не усматривал в подпольной торговле и считающихся баснословными доходах ничего аморального или постыдного. Воровство и нелегальная деятельность были в его глазах вещами совершенно разными. Единственное, что он находил между ними общего, — это то, что оба промысла преследовались по закону. Тем не менее Гранжиль мог придерживаться и иного мнения, считая, что он взыскал справедливый налог с толстосума, наживающегося на людской нужде. Но ведь каждый выкручивается как может, и Жамблье было бы глупо не воспользоваться предоставившимися возможностями и своим выгодным положением торговца. Однако обделенные судьбой не склонны расплачиваться горбом за чью-то хитрость и дерзость. Им не хватает сообразительности понять, что в этой несправедливости повинны в первую очередь они сами. А уж это Мартен знал. Он, человек честный, честней поискать, и то ничего бы так не желал, как разбогатеть на черном рынке. Но ему удалось стать лишь мелкой сошкой, скромным порученцем, подпольным доставщиком, который носится взад-вперед, чтобы по куску сбывать товар жадным и вечно недовольным буржуа. Что касается его самого, то несправедливость, как он считал, коренилась в его чрезмерном благоразумии, не позволявшем ему на что-либо осмелиться, и в холодности души, не дающей воспламениться желанием. И правда, он слишком осторожен. Гранжиль, не обладающий его, Мартена, умом, — парень толстокожий, бесцеремонный и не более разговорчивый, чем утюг, — тот совсем иного склада. Ему наплевать на благоразумие. Несправедливость, по его мнению, исходит не от жертвы, а от того, кто ее эксплуатирует. Возможно, он вообще о ней не думает, об этой самой несправедливости. И наверное, правильно делает.