Винки - Страница 33

Перед своим исчезновением Малышка Винки начала писать мемуары, при свете луны, на огромном блокноте, который она обнаружила в ящике стола, к которому была привязана. Винки наткнулся на него спустя некоторое время — блокнот был спрятан позади стола. Несмотря на то что ее короткая жизнь была так жестоко оборвана, ребенку, видимо, было что вспомнить. Листы были с обеих сторон покрыты сотнями заметок и отрывков — люди, места, события. И хотя Винки ничего не знал об этих людях, местах и событиях, он каким-то образом прекрасно понимал написанное. Вот чем заканчивались записи:

Когда мы в тот день приехали, нам сообщили о смерти Оскара Уайльда. Моя подруга Габриэль была еще более потрясена, чем я. Мы бродили по портовому городу, словно в бреду. И когда мы направились к центру вдаль узких извилистых улочек, мы заметили, как все вокруг изменилось: новые ресторанчики и кафе, которых раньше не было, странного вида курортные закусочные, даже миниатюрный белый замок с четырьмя фальшивыми башенками — все это, казалось, было знамением нового духовного начала, которое должно было появиться. Ярко светило солнце. Мы зашли в одно из этих заведений и присели перед небольшим внутренним двориком.

Зная, что это был день, когда жизнь надо было есть большой ложкой, Габриэль без колебания дала официанту согласие на участие в представлении с бабочками. Я с гордостью наблюдал, как моя возлюбленная, с которой мы не расставались вот уже пятнадцать лет, в своем черном бархатном платье выскользнула из стеклянной двери и царственно остановилась у складного столика во дворике. Я смотрел на нее со слезами на глазах. Улыбаясь толпе, Габриэль засунула руку в одну из трех оранжевых банок, и оттуда, сверкая на фоне ее черного рукава, испачканного в меде, когда она вытащила руку из глиняной посуды, показалась неописуемой красоты бабочка.

Она проделывала это снова и снова, и каждый раз на ее рукаве появлялась новая переливающаяся бабочка, летящая на мед и бархат. Ее крылья нежно хлопали — радужно-голубой на фоне огненно-оранжевого, или золотой в окружении ровного белого, или бледно-зеленый с алым на черном. И тогда я не выдержал, даже в такой день, когда преследование и заключение, казалось, одержали победу раз и навсегда, я знал, что наступил переломный момент и нас ждет только хорошее, которое довольно скоро сменится плохим, возможно, невообразимо плохим, а позже — снова хорошим, может, даже невообразимо хорошим — и так снова и снова. Габриэль, моя подруга, стояла освещенная солнцем нового века.

Ницца, 1900

Равномерно затянутое серыми облаками небо приглушало все цвета. Опало много листьев, и деревья казались оголенными, и в то же время на расстоянии мелкие ветки делали их пушистыми, словно деревья были из плюша. В опавших, но при этом невероятно желтых листьях виднелись отблески света. Меж голых деревьев тихим костром желто-зеленого, оранжево-розового или коричнево-красного пылали те, на которых еще оставалась листва.

Прошло несколько недель с тех пор, как Малышка Винки исчезла. Вспоминая, как светилось в окне его утраченное дитя, Винки теперь повсюду видел свет — мириады огоньков.

Округлое дерево с переплетенными ветвями и крошечными дикими яблоками, казалось, распылило повсюду ярко-оранжевые точки, которые дереву было легче рассеять в спокойный серый свет полуденного леса. Каждый куст и каждая ветка старались избавиться от чего-нибудь, а именно — от света каждого невероятно яркого листочка или ягоды, которые улавливал глаз, словно счетчик Гейгера. Перед тем как листьям приходило время упасть, они должны были попрощаться с лучами, пронизывающими их; от света, а не от листьев должны были избавиться деревья.

С взъерошенных облаков падал серый свет, и его снова поглощала их мягкость, будто это был хлопок или тело Винки. Медведь должен был впитывать и еще раз впитывать суровые, унылые факты, в том числе и собственное отчаяние. Он поднял голову и взглянул на решетку из темно-золотых и зеленоватых листьев клена, чьи огромные ветви переплелись, словно змеи на голове у Медузы, но безобидной формы. Казалось, дерево слишком активно и при этом тщетно пытается отбиться от медведя.

Картина напоминала ему жест полусумасшедшего, безумно встревоженного, однако без видимой причины, нелепо предостерегающего его, что вот-вот случится нечто ужасное. Но было уже поздно.

Если бы только он не оставил ее одну в тот день. Ей хотелось пойти вверх по ручью, он отпустил ее, а потом…

Винки шел под осенними деревьями. Тусклые коричневые листья падали вокруг него на тропинку. Раньше под этими деревьями шли двое, теперь — лишь один. Винки шел под осенними деревьями один.

Он вернулся в хижину отшельника, где жил вот уже месяц, ожидая получить какой-нибудь знак того, что ребенок все же вернется.

Отшельник был мертв, и Винки убрал его тело. Медведь выбрал место, которое было большим из двух зол: лес без Малышки Винки или хижина без Малышки Винки, это страшное место, в котором она исчезла. Его инстинкт остаться здесь был таким же сильным, как стремление вырыть яму и похоронить тело.

В первые секунды после того, как его ребенок покинул эту Землю, Винки охватило любопытство, и он рискнул осмотреть безжизненное тело мучителя. Оно лежало на полу хижины, внутренняя часть которой больше не озарялась светом, а представляла собой лишь самые обыкновенные предметы из дерева, пыль и давнишние запахи готовившейся когда-то еды.

Отшельник больше не был чудовищем. В состоянии вечного покоя он казался даже милым — тихий бородатый старичок, который подкармливает зверюшек и разрешает им сидеть у себя на плече. Дело было не в том, что это понравилось бы Винки. Просто медведь понимал, почему старик мог бы нравиться таким животным, как, скажем, бурундуки или дрозды.

Такое ни в коей мере не пришлось бы по душе Малышке Винки, даже если бы отшельник на самом деле был хорошим человеком, и от этой мысли медведь вздрогнул. Он сделал вид, что ни о чем подобном не подумал, потому что знал, что это была горестная мысль. Винки еще не был готов признать, что ему надо было оплакивать дитя. Он пнул тело профессора, чтобы убедиться, что тот мертв. Последовавший глухой стук мог издавать только мертвец.

В самой глубине своего сердца медведь знал, что Малышка Винки ушла навсегда, но он убеждал себя, что она все еще может вернуться, и если существовала хоть какая-то вероятность того, что так и будет, он должен был убрать отшельника-злодея с глаз долой, чтобы тот больше не отпугивал и без того напуганного ребенка. От постоянной боли и безысходности в нем что-то взорвалось.

Винки схватил мертвеца зубами за грязный фланелевый воротник и начал рывками тянуть его к открытой двери. Это оказалось так тяжело, трудно и невыносимо медленно, что вся тщетность усилий стала тут же очевидна. Винки заплакал. Он понимал, что не откажется от своей затеи, и от этого плакал еще сильнее.

С каждым рывком на несколько сантиметров вперед одежда профессора издавала особенные короткие скрипяще-свистящие звуки, тершись о пол хижины. В такой момент без этого звука обойтись было нельзя. Винки знал, что мог подобрать для такого момента и другой звук, возможно, разрывая плоть отшельника зубами и выплевывая его куски, а затем разгрызая хижину на мелкие кусочки и тоже их выплевывая.

Но он выбрал это занятие — тянуть его, — и следовательно, это было его судьбой, а шум при движении стал его пожертвованием в ужасную тишину лесных сумерек, в которой теперь нигде не отыщешь Малышки Винки. Где-то каркнула ворона. Запели сверчки. Тянуть и еще раз тянуть. Винки почти ничего не видел — его глаза затмевали слезы, — но было важно закончить начатое. Затем можно будет услышать другие звуки, когда он станет копать яму, зарывать тело и топать по земле, что означает то же, что и топать по самому мучителю.