Виллу-филателист - Страница 6

Нащупывая руками дорогу, я добрался до кухни. Чиркнул спичку. При дрожащем свете я увидел, что, помимо пальто, платка и галош, не было и парусиновой сумки. С ней мы обычно ходили за картошкой. Мама смастерила ее сама и даже ручки пришила.

Кое-что мне стало ясно. Наверное, в нашей поленнице было что-то спрятано. Мама взяла это «что-то», сунула в сумку и ушла. Но куда? Неужели опять расклеивать листовки?

Но я чувствовал себя обиженным. Я же не девятилетняя Тийна, которая сейчас сладко спит. Дядя Артур ведь говорит, что я должен быть опорой для матери. Неужели быть опорой — значит только рубить дрова, носить воду из колодца и все такое! Что еще, этого я не смог бы точно сказать, но я почувствовал, что меня обидели. Мне как бы не доверяют.

Я попил из ведра воды. Нашел на полке кусочек хлеба. Пожевал и не знал, что придумать. Тийна спокойно сопела в своей кроватке, а у меня сон совсем прошел.

Я накинул пальто, сунул ноги в мамины тапочки и уселся под окном между занавесками.

Мысли кружились в голове. От мамы перенеслись к школе, потом снова к маме… Наконец остановились на колке дров. Вернее, на деньгах, которые я надеялся получить за работу от одной старушки. Мысленно я прошелся с заработанными марками по магазинам. Покупал то да се: полосатую рубашку и галстук, как у полицейского сынка Раймонда, еще ножичек с двумя лезвиями и штопором, большой кулек шоколадных конфет, новые галоши, чтобы ноги не промокали в развалившихся ботинках и не замерзали так скоро.

Наконец, я понял, что для всего этого ожидаемых денег не хватит. Их все равно придется отдать маме. Уж она знает, как с ними лучше всего поступить.

Кажется, я немножко задремал. Потому что, подняв голову, я увидел, что кто-то скорчился возле мусорного ящика. Корчится и корчится. Будто застыл в тумане.

Почему-то я подумал, что это может быть только мама. Кто еще зайдет сюда!

Сунул ноги в сапоги, натянул ушанку, запахнул полы пальто, чтобы мороз не так скоро добрался до моих голых ног.

Вышел во двор и осторожно пошел за угол.

Мама, наверное, услышала шорох. Она уже стояла и смотрела в мою сторону.

— Ты… — сказала она тихо. В ее голосе не было удивления, ни раздражения. Она просто сказала и… снова опустилась на крышку мусорного ящика.

Почему она не идет в комнату? Почему снова села?

В этом трудно было разобраться.

Я подошел ближе, встал прямо перед ней, ботинком коснулся пустой парусиновой сумки. Она валялась возле маминых ног.

— Иди домой… Не мерзни… — устало сказала мама. В ее голосе не было обычной резкости, слова звучали скорее как просьба, которую не стоит принимать всерьез.

Признаться, такой ее тон меня здорово удивил. Мама всегда была строгой, ее слово не подлежало обсуждению, и уж ничего нельзя было себе выторговать. Даже ее жалобы на усталость и боль в сердце были редкими, будто с досады произнесенные.

— Иди ты тоже домой, — сказал я тихонько.

— Я посижу здесь, — отозвалась мама. — Еле дошла.

Я понял, что ее снова беспокоит сердце. Наверное, ночной поход здорово вымотал.

— Я помогу тебе, — быстро предложил я.

Мама покачала головой и ответила:

— Может, пройдет… Я должна еще раз пойти…

— Куда? Сейчас, ночью? — непроизвольно воскликнул я.

— Говори потише, — сказала мама.

Эти слова испугали меня. Я огляделся по сторонам. В тумане виднелись контуры поленницы, стена нашей хибары и квадрат окна. Если кто захочет подслушать, то сможет подкрасться совсем близко! А почему надо кого-то бояться?

Я присел возле мамы. И почувствовал, как она оперлась на мое плечо. Это было до того необычным, что я не смел даже шевельнуться. Ведь мама всегда была сильной и занятой делом. Нежностей и в нашей семье не знали.

Неожиданно мама доверчиво прошептала:

— Я не в силах и шагу ступить… И в груди такая боль, что… А люди ждут…

Это прозвучало так, будто я за ночь стал взрослым и теперь мама может делиться со мной своими заботами. Я не знал, что ответить.

— Делать нечего… придется идти, — проговорила вскоре мама. Она заставила себя встать, но сразу же покачнулась, схватилась рукой за грудь и опустилась.

Села, глотнула несколько раз воздуха и словно в замешательстве начала жаловаться:

— Люди ждут… Им нужно… Время пришло… У них нет… Еще одну сумку… Десять мужчин… ждут…

Меня охватил страх. Такой я свою маму еще никогда не видел. Таких отчаянных и непонятных слов я никогда от нее не слышал. Кроме боли и слабости, ее мучило какое-то неизвестное мне гнетущее беспокойство. Оно было важнее боли в сердце.

— Давай я пойду! — сказал я недолго думая.

— Ты? Нет! — воскликнула мама, забывая об осторожности, о которой она только что сама напоминала.

И тут же снова начала жаловаться, говорить про мужчин, которые ждут, которым нужно что-то передать, которые не могут обойтись без этого; время, которое бежит, и час, который приближается…

— Давай я пойду! — повторил я снова, словно эти слова могли успокоить маму, отвести ее заботы и печали. Вдруг мама обняла меня и прошептала:

— Я… тебя оберегала…

Но ее руки тут же опустились, будто она застыдилась своего душевного порыва. Я не смел больше ничего говорить, не смел пошевельнуться. Между мной и мамой возникла какая-то новая близость, которую я не знал даже как назвать.

Мы сидели и молчали.

И мама вдруг сказала:

— Пойди оденься!

В этих словах звучал уже знакомый мне приказ. Короткий, ясный. И все же я почувствовал, с каким трудом эти слова были произнесены.

Через несколько минут я стоял снова перед мамой. Я надел под пальто свитер и штаны, на ноги натянул шерстяные носки.

Мама поднялась. Медленно и с трудом. Постояла немножко, словно собираясь с силами. Пошатываясь, дошла до нашей поленницы. Вытащила одно длинное полено и прошептала:

— Неси сумку!

Мама просунула руку в отверстие поленницы и вынула оттуда черный предмет. В проступающем сквозь туман лунном свете я узнал в нем пистолет.

Много раз двигалась мамина рука от тайника к парусиновой сумке. Сумка в моей руке становилась все тяжелее и тяжелее.

«Чему тут удивляться, что мама от такой ноши устала», — подумал я про себя.

Наконец мама вытащила из поленницы кусок тряпки и накрыла им оружие.

— Отнеси сумку дяде Артуру! — сказала она коротко. — Постучи два раза быстро, подожди и потом два раза медленно. Так. И сразу же возвращайся!

Я уже было двинулся, но мама схватила меня за рукав.

— Если случится, что кто-нибудь… ну, спросит или в сумку заглянет, скажи, что незнакомый человек дал тебе денег и велел отнести сумку на вокзал, поставить на первую скамейку в зале ожидания. Так. Если спросят, почему ты ночью по улицам шатаешься, ответь, что мама послала в дежурную аптеку за сердечными каплями. Так…

Я сильнее сжал ручки сумки.

Неожиданно мама обняла меня и прикоснулась лицом к моей шее. Щеки ее были ледяными, но теплое дыхание коснулось меня.

Затем она меня отпустила. Прислонилась спиной к поленнице и опустилась. Я оставил сумку и поспешил поддержать маму. Но она уже сидела на чурбаке, оттолкнула мою руку и пробормотала:

— Иди… иди… возвращайся сразу же…

Через пару шагов я оглянулся. Мама наклонилась далеко вперед. Мне показалось, что она боится, как бы поленница не задавила ее.

Через калитку я вышел на дорожку между огородами. С каждым шагом все сильнее сдавливало сердце. Насторожившись, смотрел я вокруг, словно вот-вот должно было произойти что-то страшное. Будто в следующий миг кто-то должен подойти и протянуть руку за сумкой…

Когда мама складывала пистолеты в сумку, я был еще совершенно спокоен. Я не мог поверить, что наша поленница может хранить такую тайну. Но как только я остался один на один с сумкой, все изменилось. Моим спутником стал страх. Огромный, неведомый до сих пор страх.