Видримасгор - Страница 3

Первый этап остался позади, а впереди — еще пять метров пути, т. е. десять шагов, и отважный первопроходец будет сполна вознагражден теплой водой, душистым мылом Карловичей и, если повезет, терпким зудинским хабариком.

Малахитов перевел дух, сориентировался и двинулся дальше. Вот и конец. Странно, вроде бы раньше здесь двери не было, а был поворот налево, ведущий в кухню. Малахитов толкнул приоткрытую дверь и в удивлении замер: прямо напротив него красовался незнакомый тип в синих трусах и застиранной майке. Морда у незнакомца, надо сказать, была пренеприятная: болезненно отечная, поросшая неопрятной щетиной с желто-зеленым синяком на скуле. Незнакомец бесцеремонно уставился на Малахитова. Малахитов смутился и сделал шаг назад, и незнакомец в свою очередь сделал шаг назад. Малахитов растерянно кивнул ему в приветствии головой, и незнакомец кивнул Малахитову. Малахитов подался вперед, и незнакомец подался вперед, словно пытаясь рассмотреть Малахитова получше. Только тогда до Дмитрия Дормидонтовича дошло, что он очутился не в ванной, а в противоположном конце коридора, в комнате Софьи Кузьминичны, как раз перед ее старинным зеркалом. Зеркало это с замысловатой рамой в стиле модерн, будучи высотой от пола до потолка и шириной более метра, как и камин Карловичей, являлось наравне со стенами, лепными потолками и резной входной дверью неотъемлемой частью старой квартиры, и отдельной гордостью Софьи Кузьминичны. Малахитов удовлетворенно хмыкнул и огляделся. Первое, что сразу бросалось в глаза, самой старушки в комнате не было. Второе — колышущиеся желтые занавески на окне и кровать, застеленная белым вязаным покрывалом с бахромой. Третье — пузырек с янтарной жидкостью на трюмо. Расползающиеся мысли тотчас выстроились в четкий ассоциативный ряд: пузырек — одеколон — похмелье. Дмитрий Дормидонтович был человеком совестливым и в глубине души глубоко порядочным, поэтому сразу кинуться к вожделенному пузырьку не смог. Около минуты ушло на внутреннюю борьбу между народным артистом оперной сцены и алкашом Митрюхой, в которой почти без труда победил последний, и Малахитов сделал уверенный шаг к трюмо. Но тут же застопорился, почувствовав чье-то постороннее присутствие. Он еще раз внимательно огляделся и заметил из-под кровати пристальный взгляд. «Это всего лишь кот», — подумал Митрюха. Но совесть Дмитрия Дормидонтовича, казалось, только этого и ждала: моментально проснулась и внесла сумятицу в неблаговидные намерения. Внутренняя борьба вспыхнула с новой силой и побушевала еще минуты три. И снова победа осталась за Митрюхой. Не допуская более никаких возражений, оставшееся до трюмо расстояние он преодолел одним махом, схватил бутылочку, лихорадочно свинтил колпачок и опрокинул содержимое в рот. В нос ударил резкий парфюмерный запах, язык свело от горечи, небо занемело, словно от новокаина, а пищевод, казолось, вовсе парализовало. Желудок вздыбился, выталкивая жидкость наружу, так, что Малахитова согнуло пополам. Но, как известно, целеустремленный человек способен вершить чудеса. Волевым усилием Малахитов подавил сопротивление и, сделав несколько глотательных движений, затолкал одеколон куда следовало. И тотчас по телу разлилось тепло, дрожь в мышцах прошла, а плавающий мир наконец-то приобрел стабильную неподвижность. Митрюха молодцевато расправил плечи, бросил горделивый взгляд в зеркало и уверенной походкой абсолютно свободного человека вышел из комнаты Софьи Кузьминичны. Коммунальный коридор радушно принял гармоничную личность в свои объятия и проводил до ванной. Щелкнул выключатель, загорелся свет. Смеситель, приветливо сияя, легко повернулся округлыми ручками и исторгнул в глянцевую раковину шипящую и тугую струю теплой воды. Мыло Карловичей само прыгнуло в руки и взбилось в нежной пене. Вода материнским прикосновением приласкала щеки. Полотенце Клары заботливо промокнуло лоб. Жизнь была прекрасна. Малахитов, преисполненный благодарностью ко всему, что его окружало, направился на кухню.

Там первым делом заглянул в ведро, поворошил содержимое. И точно! Ну и везло же ему сегодня! Почти сверху, под размотанным рулоном туалетной бумаги, лежал свеженький окурок с золотым ободком по фильтру. Даже можно сказать не окурок, а едва початая сигаретка. Красота, ей богу! Малахитов с наслаждением затянулся и подошел к раскрытой форточке. День был подстать настроению — чудеснейший. Дул в лицо теплые ветерок, цвела под окошком дикая слива, галдели воробьи, бил в глаза солнечный свет. Пожалуй, слишком сильно бил. Малахитов слегка отодвинулся в сторонку, так, чтобы солнечные лучи оказались за оконной крестовиной и остолбенел.

Двор-колодец исчез бесследно, а на его месте раздулся куполом необъятных размеров зрительный зал. Ровные ряды лож с бархатными портьерами раззолоченным кольцом обступили Малахитова слева направо, в глубине каждой белым пятном — чье-то взволнованное лицо. И одно, прямо напротив, даже вроде бы знакомое, в седовласом господине с пенсне проглядывался стародавний приятель и сосед по двору Иван Прохорович. А впрочем, ерунда, показалось. Сверху, с небесно-голубого потолка лила торжественный свет изумительной красоты хрустальная люстра. И звенела тишина ожидания. Та самая, известная каждому артисту, напряженная тишина, от которой сдавливает волненьем горло и вылетают из головы слова арий и заученных ролей. И, похоже, именно эта анекдотическая беда и случилась с Дмитрием Дормидонтовичем. Он совершенно не помнил не только своей партии, но и того, как он здесь оказался, что идет за спектакль и какова его роль. Он беспомощно огляделся: суфлерской будки, по последней моде, не было вовсе, стало быть, подсказок ждать неоткуда. Характерной какофонии настраивающегося оркестра тоже не слыхать, значит, это одна из так называемых и столь нелюбимых Малахитовым авангардных опер — без музыкального сопровождения, рассчитанная только на вокальное мастерство артиста. Костюм на нем тоже странный и на удивление лаконичный: майка и черные трусы. Роль спортсмена? Но хоть убейте, не помнил Малахитов такой постановки. Господи и пресвятыя угодники, хоть бы оркестр был! Сколько раз в своей долгой артистической жизни выручала его слаженная музыкальная тема: ее надо было только подхватить, отдаться ее умному течению и округло выводить послушным и гибким голосом бессловные рулады, благо слова в опере не особо важны и всяко не воспринимаются большей частью зрительного зала. Да, пожалуй, настолько безысходного конфуза у Малахитова еще не было. Зрители ждали. Малахитов стоял в луче прожектора и молчал. Молчал и понимал, что более тянуть нельзя. Надо хоть что-то вспомнить, мало-мальски подходящее к дурацкому костюму (кто только придумал такое убожество — убить бы мерзавца!). Эх, была не была. И Дмитрий Дормидонтович ухнулся в любимую арию, как в ледяную прорубь. «Bravo-bravissimo! Bravo-bravissimo!» С каждым звуком голос наполнялся бархатной глубиной и силой и исторгался наружу сильными, как течение реки, звуками. После того, как растаяла в воздухе последняя нота, зрительный зал еще несколько секунд потрясенно молчал, а после взорвался неслыханной овацией. Водопадом обрушилась на счастливого Малахитова волна рукоплесканий и восторженных выкриков. А после Малахитов раскланивался и пел «на бис». А потом пытался уйти со сцены, но его не отпускали, вызывали снова и снова слаженными аплодисментами. И он снова выходил, и снова кланялся со свойственной ему царственной элегантностью, которую никогда не мог скрыть никакой, даже самый убогий сценический костюм. И господи боже, КАК он был счастлив!

Антонина, разбуженная малахитовскими песнопениями, была уже порядком измучена за это безумное утро, потому лишь засунула голову под подушку и решила из комнаты не выходить: ну их всех, пускай как хотят с ума сходят.

А зря. Может, вмешайся она вовремя, эпидемия повального безумия, охватившая вскоре всех жителей квартиры № 84, была бы задушена еще в зародыше. Но случилось, как случилось. С того дня жизнь в коммуналке перевернулась с ног на голову. Малахитов бросил пить. Совершенно. Он бродил по местам общего пользования с отрешенным видом и взглядом, обращенным внутрь. Днями напролет репетировал в своей комнате. Вечерами же, облачившись в черный фрак и белую манишку, пел на кухне, повернувшись лицом к окну. Когда пел, ничего не слышал, как тетерев, посему даже пытаться его остановить было невозможно. А применять физическую силу к такому рослому и массивному мужчине Антонина находила абсурдным, да и, откровенно говоря, побаивалась. Она было дело пару раз вызывала санитаров, но прилагающийся к ним врач — по совпадению, один и тот же ехидный старикашка — оказался поклонником оперной сцены и никаких патологий в Малахитове не подтвердил. Участковый — туда же, на все Антонинины жалобы только руками разводил: дескать, проживающий имеет право до половины одиннадцатого… Сам возмутитель спокойствия, как на грех, начинал свои концерты ровно в семь вечера и к десяти уже утомлялся. Тишайшая Софья Кузьминична совсем на старости лет утратила разум. Пропадала где-то днями напролет, нарядившись в немыслимую шляпку с шифоновыми розами и вуалеткой. Ну да бог бы с нею, да только заметила Антонина, что хранимая ею в шкафчике ванной комнаты губная помада стала стремительно уменьшаться в размерах. И еще одно обстоятельство, немало беспокоившее Антонину — и смех и грех, а появился у Софьи Кузьминичны кавалер. Посудите сами, до сих пор Софья Кузьминична была совершенно одинокой старухой, занимавшей шикарную комнату с балконом через стенку от Карловичей, и в случае ее кончины Карловичи становились единственными и бесспорными претендентами на освободившуюся площадь. А теперь? Не приведи господи, выйдет старая дура замуж, пропишет к себе своего жениха, а у него, поди, родственников вагон и маленькая тележка, и пиши пропало все прекрасные планы на будущее. А пока этот переспелый ухажер каждый день приходит в гости с букетиком ландышей и удаляется ровно в десять вечера, как того требуют приличия. Сволочной кот остался без должного присмотра и потерял всякий страх. Пользуясь любой возможностью, пулей вылетал на кухню и прилипал к окну, словно ему там валерьянкой накапано. Уж Антонина его и полотенцем лупила, и водой обливала — бесполезно. Кот отсиживался где-то час-другой и снова нарисовывался на прежнем месте. А от него шерсть, глисты и, возможно, блохи. Антисанитария, одним словом. Вообще, во всей истории, похоже, окно играло не последнюю роль. Клара Мосейкова, девица с крайне неустойчивой психикой, именно выглянув в злополучное окошко, вбила себе в голову, что Зудин ни кто иной, как посланный на землю архангел. Это Зудин-то! Этот волосатый грубиян со внешностью орангутанга! Смешно! Но она, Клара, с фанатичным блеском в глазах доказывает, потрясая библией, что близок всемирный потоп и конец света, и Зудин (!) тому самое явное доказательство. Совсем чокнулась. У нее и раньше такие приступы бывали, на всякую круглую дату. Зудин говорит, что Клара, как японский самурай, каждую минуту своей жизни готова к смерти. Антонина хоть и отмахивается от религиозных нелепостей, но в глубине души у нее ох как не спокойно! Да и будет тут неспокойно, когда по всей квартире свечи расставлены и пахнет ладаном, в каждом углу — икона, а над окнами — распятия. Так вот, про окно. Зудин, к примеру, по утрам усаживается перед ним, скрестив ноги, и медитирует. Антонина как первый раз увидела, даже испугалась. Вышла заспанная из своей комнаты на рассвете по малой нужде, а в сумерках напротив окна — неподвижный черный силуэт. А это на фоне паранойи, наведенной Мосейковой, сами понимаете. Хотя, предрассудки все это, конечно, и всеобщее нездоровое влияние, при чем здесь окно. Антонина выглядывала в него пятьдесят раз и ничего необычного не заметила. Ну, весна. Ну, дерево цветет. Детишки с визгом носятся. Травка чахлая сквозь асфальт пробивается. И только.