Видримасгор - Страница 2

Забытый чайник погибал мучительно, истерично захлебывался свистом, пока свисток не протек в носик раскаленной массой. Эмаль вздулась волдырями, растрескалась и почернела. Запах гари вторично поднял Антонину с теплой кровати. Ох, и побушевала же она! Жаль, оценить ее мастерство художественного слова было некому.

Когда зычное соло Антонины под аккомпанемент кастрюльного звона и дверных ударов смолкло, а поднятая ею пыль осела по коммунальным закуткам, и когда через открытую форточку улетучились запахи несостоявшегося пожара, Кот Софьи Кузьминичны решился выглянуть в коридор. Сперва одним глазом, затем, вытянув шею, всей физиономией. Прислушался. Тишина. Выждал для надежности и короткими перебежками, прижимаясь к полу, припустил на кухню. Здесь его ждало разочарование: кроме оплавившегося чайника на плите ничего не стояло. Кот запрыгнул на раковину, похлебал водички из обуглившейся кастрюли. Прошелся по столику Карловичей, ничего съедобного не обнаружил. Вспугнул небольшой табун тараканов из-за помойного ведра. Поскучал. Ощутил томление в кишечнике и задумчиво прошел в туалет (Антонина забыла-таки закрыть дверь на защелку). Осмотрелся. Четыре узкие стены уходили почти в бесконечность, завершаясь в неопределенной выси белым квадратом. Из-под далекого свода свисала, покачиваясь, веревочка с синим пластмассовым солдатиком на конце. Как это типично для людей: украсить висельником шнур для слива канализации! Белый корпус общественного унитаза, словно остов корабля, величаво наплывал на кота, презрительно подчеркивая его ничтожность. Подумать только, столько помпезности! И всего лишь для оправления большой и малой нужды. Не выходя из состояния легкой философской меланхолии, кот присел в углу и использовал туалет по назначению. Развернулся, посмотрел, понюхал. Нашел неэстетичным. Поскреб вокруг теплой кучки лапой. Снова понюхал. Фу! Увидел рулон туалетной бумаги. Подходящий предмет. Достать что-либо, не закрытое на замок, для тренированного животного — дело плевое: на унитаз, затем дотянуться лапой, подцепить когтем хотя бы краешек и готово! Рулон к вашим услугам. Кот обстоятельно укутал угол бумагой и остался собой доволен. Передохнул минуточку и вернулся на кухню. Еще раз проверил плиту и раковину, так, на всякий случай. Как и следовало ожидать — ничего. Опрокинул ведро, вторично разогнав тараканов. Лениво порылся в мусоре. Тоска, ей богу. Засохшие чайные пакетики, мокрые окурки, яичная скорлупа, очистки. Какая гадость! Пятно солнечного света упало коту на спину, придавив теплом. Кот обернулся к окну и зажмурился. Вспрыгнул на подоконник. Взгляд его рассеянно скользнул по раме, зацепился за пятно засохшей краски и направился в глубь двора.

Заоконная картина оказалась достаточно любопытной. Двор был виден, как на ладони, до мельчайших подробностей: вот трещины на асфальте, пробиваются через них чахлые травинки. Вот два жирных голубя идиотического вида сосредоточенно выискивают крошки, причем один из них делает вид, будто интересуется совсем иными материями. Притрусила убогая собачонка, придирчиво понюхала стену, гордо задрала кривую лапу и расписалась. Тотчас на нее сверху выплеснулось ведро воды. Хлопнула рама, обдав кота серией солнечных бликов, мелькнуло напротив довольное лицо Ивана Прохоровича, инвалида войны и известного борца за чистоту. Предназначенная ему бранная тирада стукнулась в закрытое окно и эхом заметалась в колодце. Обиженная собачка, поскуливая, залезла на руки своей возмущенной хозяйке и покинула двор.

Из-под арки появилась баба с помойным ведром, вокруг которой комаром вился лысоватый мужичок в сатиновых трусах. Присмотревшись, кот узнал в нем соседа по квартире. Сосед размахивал руками, норовил встать на колени и поцеловать даме ручку. Баба рефлекторно подтягивала к груди ведро, на ее лице красовалась крайняя степень обеспокоенности. Она осторожно маневрировала вокруг бушевавшего в страсти спутника и мелкими шажками продвигалась к подъезду. Наконец ей удалось достичь двери. Зудин, угадав ее маневр, в отчаянии вцепился в полу ее цветастого халата. Баба замахнулась ведром, обрушила его на голову обожателя, ловко вывернулась и метнулась вверх по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки сразу. Кот видел, как стремительно промелькнули розочки на халате, туго обтянутый материей зад, пухлые колени и голые лодыжки поочередно в каждом окне парадной, пока перепуганная женщина не достигла своей квартиры. А сосед с разбитым вдребезги сердцем остался стоять возле входной двери. То есть, самого сердца кот, конечно, не видел, но он немало лет прожил на белом свете бок о бок со своей старушкой, и волей-неволей пересмотрел такую уйму сериалов и мелодрам, что мог по праву считать себя неплохим экспертом в области человеческих взаимоотношений. Да это бы ладно! Что, в самом деле, не видал он, что ли, подобных сцен. Да только Зудин виделся коту неожиданно маленьким, не больше хомячка, жившего когда-то у Андрюши Карловича в трехлитровой банке. О, то было самое волнующее и блаженное время в аскетичной кошачьей жизни. Кот часами смотрел, как копошится в белой вате мягонький и теплый грызун, как он встает столбиком на задние лапки, прижимая к пухлой груди крохотные ручки, принюхивается и настороженно поводит смятыми, словно клочки пергаментной бумаги, ушами. Кот обожал это хрупкое существо до дрожи, до онемения конечностей. Правда, роман этот был недолог, хомячок слишком быстро кончился. А еще одного завести Андрюше мама не разрешила («Не позволю, и не проси! Чтобы ты потом опять неделю рыдал? Вот когда этот блядский кот сдохнет, тогда пожалуйста!») Так вот, Зудин, стоящий с разбитым сердцем возле входной двери, был точь-в-точь Андрюшин хомячок… Маленький и беззащитный, уши, от волнения розовые, трогательно оттопырены, волоски рыжие вокруг головы разметались. Встал столбиком и тупо уперся взглядом в стену, руки вдоль тела свесил. И как прежде, смотрел на него кот сквозь обманчивую прозрачность стекла и любил соседа в тот момент до исступления, до сладостной неги, до потери обоняния и зрения, словом, до такой степени, что совершенно не заметил появившуюся за спиной Антонину Карлович. А зря. Поскольку Антонина уже успела посетить туалет, найти и оценить по достоинству кошачью икэбану и вооружиться сковородкой. Быть бы ему прибитым насмерть, если бы он не был столь везучим. Во время замаха, Антонина зацепилась сковородкой за полочку с кастрюлями Клары Мосейковой и с грохотом обрушила ее на себя. Кот брызнул с подоконника со скоростью, опережающей звук, и весь произведенный соседкой звон, крик и мат догнал его уже в самом дальнем и темном углу родной комнаты, под кроватью Софьи Ильиничны.

Мы, пожалуй, опустим все подробности сцены уборки произведенного беспорядка, не станем осквернять слух словарным водопадом, извергнутым Антониной, а скажем только, что на сей раз уровень шума настолько превосходил все допустимые и возможные коммунальные децибелы, что очнулся сам Малахитов. Оглушенный Дмитрий Дормидонтович минут десять тяжело ворочал глазными яблоками, пытаясь осознать текущее время и местоположение. Сперва сквозь туман глубокого похмелья узнал родные стены, местами оклеенные пожелтевшими афишами. Затем опознал свое изображение на этих афишах. После чего взгляд его обессиленно упал на грязный пол, по культурным слоям которого наблюдательный посетитель мог проследить бытовые подробности пяти последних лет жизни спившегося баса России.

Набравшись сил, Малахитов осторожно спустил дрожащую ногу с кровати и нашарил ею тапочек. Затем, кряхтя, сел и обнаружил, что окружающий мир не стоит на месте. Тапочки вальсировали, выскальзывая из-под ног, и норовили уползти под кровать. Сама кровать мелко вибрировала, сотрясая тело. Ножки стола извивались, словно водоросли во время прибоя. Пол на невидимых волнах вздымался, как палуба корабля и головокружительно ухался вниз. Хуже всего себя вели стены: они то приближались, грозя раздавить Дмитрия Дормидонтовича, как жука между страниц книги, то стремительно отлетали назад, отпечатывая на сетчатке глаз желтую рябь цветочного орнамента. От качки Малахитова затошнило. Он встал, вернее, не без труда принял вертикальное положение. Пол под ним немедленно прогнулся гамаком. Бедный Малахитов попытался ухватиться за шкаф, но этот, казалось бы, массивный предмет обстановки ловко вывернулся, вильнув ножками, и растопыренная рука Малахитова поймала воздух. Сам же воздух был липок на ощупь. Продираясь сквозь ловушки, расставленные взбесившейся комнатой, Дмитрий Дормидонтович продвигался к выходу. Наконец старые петли двери горнами проскрипели победу человека над стихией, пропуская Малахитова в полумрак коммунального коридора.