Ветка полыни - Страница 5

— Была богиня. Все это ребячество. Приехала вот дочку в мединститут устраивать. Конкурс, знаешь, какой. У тебя, наверное, есть там знакомые…

— Есть… есть. Все есть, кроме того, что было. Помнишь, ты сплела мне венок из ромашек? Мы забрели на пасеку…

— Теперь у нас нет пасек. Мед привозной. По три рубля за килограмм платим. Все с рынка…

— Прости, Вера. Мне пора на совещание. Приходи вечером. Познакомлю с женой и сыном. Посидим, прошлое вспомним…

— Да нет. Вряд ли. С дочкой вот надо уладить, купить кое-что…

— …Прощай, Вера.

Я никогда не говорил ей «прощай». Только — «до свидания». И в письмах с фронта — «до свидания». Даже в том, из госпиталя, после ее предательства — тоже «до свидания».

Странно устроен человек: ему всегда чего-то не хватает. Жил я в Таджикистане — тосковал по родной Сибири. Переехал в Сибирь, прожил год и заскучал по горячему азиатскому солнышку. Все чаще стали мы поговаривать с женой: «А не провести ли нам отпуск в Таджикистане. Поесть вдоволь фруктов, повидаться с друзьями юности?» Но шли годы, незаметные и скорые. Минуло десять лет. Наверное, я так и не собрался бы в дальние края, если б нынче в августе не получил письмо от старого друга из Душанбе. Он приглашал на свадьбу сына. Подумать только. В моей памяти этот сын был сопливым парнишкой с исцарапанным лицом. А, оказывается, он уже жених.

— Махнем, Нина, — сказал я жене.

И вот мы в Душанбе. Полюбовались новым аэровокзалом и присели на лавочке в ожидании такси.

Тут, словно из-под земли, вынырнул мальчишка в выгоревшей ковровой тюбетейке. Стрельнув по сторонам взглядом, скороговоркой выпалил:

— Купите священный Коран. Редкий сувенир. Ему уже триста лет.

Парнишка, видимо, принял меня за иностранного туриста. Я не стал его разочаровывать. Взял да и купил книгу. Просто так. От хорошего настроения. Коран был толстенный, в твердой, как железо, кожаной обложке. Правда, возраст книги мне не удалось установить.

Недели две спустя я вспомнил о покупке. Листая книгу, наткнулся на две склеившиеся странички. Попробовал разлепить их — не смог. Пришлось разрезать бритвой. Между страницами оказался небольшой, желтый, хрустящий листок, исписанный тусклыми арабскими буквами. Надо ли говорить, что меня заинтересовала находка, и я, нимало не мешкая, отправился к знакомому переводчику. Тот пробежал глазами листок и сказал, что это письмо какого-то Ибрагима Мирзы, написанное одиннадцатого января 1945 года: Через полчаса у меня был перевод письма.

«Достопочтенный Норзибек, сын Махмуда, да продлит аллах дни твои и ниспошлет милость свою. Пишу тебе последнее письмо. Не знаю, достигнет ли оно глаз твоих, потому буду краток. Теперь, когда красные в Германии, надеяться на победу войск Ислама может только неразумный ребенок. Мои храбрые джигиты поняли это и разбегаются, как трусливые шакалы. Нас осталось шестеро. На рассвете перейдем границу. Но уйти, не ужалив на прощание, я не хотел. А что сделать? Грабить некого… Убить еще одного председателя колхоза — блошиный укус. Аллах услышал мою молитву. Только что донесли: в Лангаре будет ночевать секретарь всего Таджикского комсомола. С ним молодая беловолосая красавица. Это достойная плата за наше отступление. Ночью мы накроем их. Его разорвем лошадьми и кинем в Ванч. Беловолосая — лакомый кусочек. Возьму с собой за границу. Надоест — продам. Они исчезнут бесследно…»

Я больше не мог читать. Меня лихорадило. Воспоминания нахлынули лавиной…

Кишлак Лангар… Тогда я работал секретарем ЦК комсомола республики, она — инструктором женотдела.

По пояс в снегу мы часов шесть карабкались вверх, к вершине перевала Кала-Хусейн, таща за собой взмыленных лошадей. Пока добрались до Лангара, нас уже ветром качало. Ночевать решили в школе.

Стемнело. С невидимого неба сыпал мелкий, частый снег. В ущелье, как в печной трубе, выл ветер. Протяжно и тревожно.

Мы расположились в пустом классе. Единственное оконце заткнули мешком с соломой, зажгли коптящий светильник, растопили железную печурку. На ней кипятили чай.

В то время в горах нет-нет да и появлялись басмаческие банды из наследников баев и беков. Я не трус, два года был политруком роты. И все же при мысли о возможной встрече с басмачами мне стало не по себе. И я пожалел, что взял Нину с собой.

— Страшно, — сказала она, зябко ежась.

— Пустяки. Сейчас попьем чайку, и на душе полегчает.

Я стал заваривать чай. Дверь распахнулась. Вошли двое. Парень и девушка. Долго отряхивались от снега. Поздоровались. «Откуда здесь русские?» — недоумевал я.

— Вы товарищ Пастухов? — обратился ко мне парень.

— Я.

— Можно посмотреть документы?

Я показал удостоверение.

— Мы с метеостанции. Отсюда шесть километров. Над самой макушкой перевала. Ласточкино гнездо называется. Это моя жена, метеоролог и связист. Вам радиограмма. Срочная. Сказали, что вы здесь. Мы и пошли. Я бы один дошел, да она не остается. Не привыкла еще. Первый год. Пришлось обоим топать. Свадебное путешествие.

Парень засмеялся громко и весело, протянул листок бумаги. На нем три слова: «Немедленно возвращайтесь. Турсунов».

Немедленно, значит немедленно. Я пошел седлать лошадей.

— А вы располагайтесь здесь, — сказал я. — Чай заварен. Есть консервы и лепешки.

— Да, нам до утра не выбраться отсюда, — согласился парень и стал раздеваться.

— Может быть, я останусь и поеду дальше одна? — спросила Нина.

— Нет, нет.

Я уже и тогда любил ее, да только стеснялся признаться.

Как мы ночью в метель спустились с перевала, до сих пор не пойму. Просто повезло.

Недели две спустя работник министерства госбезопасности сказал мне:

— У нас опять ЧП. Пропали два метеоролога со станции Ласточкино гнездо. Как в воду канули. Никаких следов. То ли попали под обвал. То ли… В общем, никаких следов…

В поселке он появился летом сорок второго. Откуда занес его ветер войны, никто не знал.

Был поздний вечер. Тихий и душный. Мы сидели на скамейке у ворот дома и слушали баян.

Слепой баянист Миша Хромов играл собственные вариации из песен, рожденных войной. Играл негромко, но задушевно.

После долгого, очень жаркого дня земля отдыхала. Улеглась пыль на разбитой кочковатой дороге. Распрямилась примятая трава. Деревья расправили опаленные зноем листья. Пахло остывающей землей и парным молоком. Редким синеватым дымком лениво курились трубы. Натужно скрипели колодезные вороты. Все окрест дышало мирным покоем, и только Мишин баян жил войной.

Глухо и грозно рокотали басы, изображая шум невиданного нами морского прибоя. Миша играл песню о заветном севастопольском камне. Плясала на волнах шаланда, стонали под веслами уключины, свистел ветер. Надвигался шторм…

Мы и не заметили, с какой стороны подошел этот человек. Он будто из под земли вылез. Невысокий, худющий. Под бугристыми скулами глубоко запавшие черные щеки. Острый подбородок, длинный, вислый нос с горбинкой. Огромные горячие глаза. На нем, как на колу, болтался ветхий, пыльный китель без единой пуговицы. На плече — сморщенный парусиновый вещмешок.

Пришелец не поздоровался с нами. Молча присел на край длинной скамьи. Сняв с плеча вещмешок, осторожно положил его возле ног. Сгорбился и замер, слушая музыку. Увидел у меня кисет, просительно протянул руку. Закурил и снова согнулся крючком.

А баян уже увел нас от бушующего моря к заснеженной фронтовой землянке.

Когда послышалась мелодия «Катюши», незнакомец встрепенулся. Проворно распустив горловину мешка, вынул из него диковинную сверкающую трубку, похожую на выгнутую лебединую шею. Мы не успели и словом обмолвиться, а чернолицый уже припал губами к наконечнику трубы, выпрямился, глубоко вдохнул. И над тихой, впадающей в дрему улицей, пронесся щемящий душу тревожный звук: труба запела. Да как! Смешавшийся было при первом звуке трубы Миша оправился, растянул пошире меха, и они повели песню вдвоем. Труба пела томно, с глухим надрывом и болью. Голос ее то чуть забегал вперед, то приотставал от баяна, а то, подстроившись, шел рядом, вплетая в мелодию длинные серебряные нити. Баян уговаривал, успокаивал нервную, трепетную певунью, тихо вторил ей многими голосами. На страстный, зовущий голос трубы отовсюду сходились люди…