Ветка полыни - Страница 2

«Пошлю Степку. Пусть промнется», — решил Родион Петрович и, взяв ведро, повернулся к сыну. Тот медленно тянул меха баяна, старательно выговаривая при этом: «раз и, два и…»

Родион Петрович вздохнул и пошел за водой.

Минут через пятнадцать он вернулся с полными ведрами. Степка по-прежнему пиликал на баяне.

Посреди двора Родион Петрович поскользнулся на арбузной корке и, выругавшись, упал, опрокинув на себя оба ведра.

Мокрый, грязный и злой, поднялся он с земли и вдруг услышал за спиной приглушенный звук, похожий на всхлипывание.

Зажав ладонью рот, Степка смотрел на отца и задыхался от смеха.

В девятом классе вечерней школы рабочей молодежи историю преподавал Прохор Иванович Лукин. Высокий, с саженными плечами, с крутой посадкой большой, лобастой головы.

Голос у Прохора Ивановича густой и сильный — командирский голос. Говорили, что в войну он командовал артиллерийским дивизионом.

Парни и девушки побаивались Прохора Ивановича. Он был прям, пожалуй, даже грубоват и беспощадно требователен. Для него не существовало уважительных причин, которые оправдывали бы ученика, не выполнившего домашние задания. Видимо, за эту строгость девушки с авиационного завода и прозвали его Дюраль.

У него был свой метод преподавания. Объясняя новый материал, он несколько раз прерывался и, вызвав ученика, просил его повторить только что рассказанное. Потому-то на уроках истории никто не читал художественную литературу и не выполнял домашних заданий.

Этот урок Прохор Иванович вел так же, как и предыдущие.

Рассказав о первой причине отмены крепостного права, он сделал небольшую паузу, оглядел класс и коротко бросил:

— Горячев, повтори.

Антон Горячев — вагранщик с завода газового оборудования. Задиристый парень, но прилежный ученик.

Услышав фамилию Горячева, многие облегченно вздохнули, довольные, что вызвали не их, и уверенные, что Антон лихо ответит на вопрос.

Но Горячев почему-то замешкался с ответом. Тогда, как по команде, все повернулись к последней парте, и по классу, нарастая, пополз приглушенный смех.

Подложив руку под голову, Антон спал. Он спал так крепко, что даже не слышал шиканья товарищей.

Парни засмеялись громче. Девушки зафыркали, прикрывая ладонями рты. Еще мгновение — и класс дрогнет от дружного гогота двух десятков молодых, озорных глоток.

Но как раз в это мгновение Прохор Иванович предостерегающе вскинул руку.

Все замерли, ожидая, что вот сейчас Дюраль скомандует своим стальным голосом: «Горячев, встать!», и перепуганный Антон вскочит, как ошалелый. А со всех сторон полетят ядовитые шуточки, и можно будет от души посмеяться над задиристым вагранщиком.

Но Дюраль не спешил подать команду Горячеву. Строго посмотрев на нетерпеливо ерзавших парней, Прохор Иванович тихо, но твердо сказал:

— Тише, товарищи.

Все недоуменно уставились на учителя. А тот, еще больше приглушив голос, спокойно проговорил:

— Будем говорить вполголоса. Отвечай, Лычков.

Лычков поднялся и стал отвечать.

В классе явственно слышалось сладкое посапывание спящего вагранщика.

Серые редкие сумерки вдруг загустели, и сразу стало темно. На черном небе засветились яркие, крупные звезды. Они висели над головой так низко, что, казалось, с любой крыши их можно достать руками. Со стороны невидимых в ночи гор примчался ветерок и разворошил верхушки задремавших деревьев. Их шорох походил на короткие, глубокие вздохи. Они отзвучали, и снова стало тихо. Только старый тополь что-то сонно бормотал над головой.

Тополь рос в центре небольшого, но густого сквера, раскинувшегося под окнами родильного дома. Под тополем стояла полукруглая деревянная скамья, засиженная до блеска.

Я сидел на этой скамье, лениво курил и ни о чем не думал. Над моей головой по-стариковски беззлобно и беспричинно ворчал и ворчал тополь. Я смотрел на звезды, слушал черную тишину ночи, и мне было очень хорошо.

Вдруг гулко, как выстрел, хлопнула парадная дверь роддома. Я вздрогнул, прислушался и сразу услышал шаги двух человек. Один шел тяжело и редко, шаркая подошвами по асфальту. Другой — торопливо. Судя по дробному стуку каблуков, это была женщина.

Они остановились в двух шагах от меня. Чиркнула спичка. Раз, другой, третий. Хрустнула коробка, и снова — чирк, чирк. И вот вспыхнул крохотный огонек, послышался глубокий вдох. И снова стало очень тихо. Я напряг зрение, но сквозь кусты ничего не увидел, кроме трепетного мерцания горящей папиросы.

— Ну, что ты, Петюша, задумался? Идем, — ласково позвала кого-то невидимая мне женщина.

— Слушай, — голос у него был хриплый, напряженный. — Я все знаю. А сюда ходил, передачки носил из жалости, чтобы тебе перед другими не стыдно было.

— Что ты говоришь… — слабо выкрикнула она, и мне представилось, что в это мгновение женщина покачнулась, как от удара.

— И сейчас за тобой пришел от жалости, — будто не слыша ее, ожесточенно говорил он. — Днем бы не пришел. Соврал заведующей, что весь день пробуду в рейсе. Она разрешила… Вот и пришел…

— Петенька, — простонала женщина.

— Не тронь меня, — с глухим бешенством прохрипел он. — Иди к нему.

— Петя. Милый. Постой. Опомнись. Одумайся. Да ты постой. Ну, послушай, — бессвязно и торопливо выкрикивала она рвущимся голосом. — Ведь твой ребеночек. Честное слово. Да ты взгляни на него. Копия. Как две капли воды. Твой он… Ну, постой, погоди… Виновата я. Ударь за это, побей, убей, а ребеночек твой.

— Уйди!

Она не уходила. Тогда ушел он.

Его шаркающие, тяжелые шаги заполнили своим шумом весь переулок.

— Петя!! — захлебываясь рыданиями, несколько раз крикнула она вслед ему. Он не остановился и, видимо, даже не оглянулся.

Плача и причитая, она ушла в противоположную сторону.

Подождав немного, я вышел из сквера и медленно побрел домой. Впереди на тротуаре показался бегущий мне навстречу человек. Он бежал, спотыкаясь, нелепо размахивая руками. И глухо, с надрывом кричал:

— Валя! Валька!

Это был он.

В райцентр я приехал после полудня. Мне повезло: в гостинице оказались свободные места. Меня поселили в четырехместном номере. Три кровати в номере пустовали, а на четвертой спал парень. Я никогда не сплю днем, не люблю засонь. И этот сладко посапывающий парень был неприятен мне.

Когда я в шестом часу вечера снова пришел в номер, парень все еще был в постели. Правда, он уже не спал, а читал книгу. На мое «здравствуйте» ответил рафинированным тенорком.

— Добрый день, хотя уже вечер, — засмеялся, растянув по-девичьи яркий рот.

Я с раздражением наблюдал, как парень одевался. Вот он влез в узенькие синтетические брючки с идеальной стрелкой. Надел кипенно-белую нейлоновую рубашку. Прицепил черный галстук. Сунул ноги в сверкающие туфли на толстой ребристой подошве. И, насвистывая, принялся перед зеркалом расчесывать и приглаживать длинные взлохмаченные волосы.

«Пижон, — подумал я. — Стиляга». Во мне нарастала злость. Не люблю я эту породу. Хотелось наговорить ему чего-нибудь обидного. Я искал только повод для этого и закинул первую удочку.

— День спим, а ночь работаем? Все наоборот, не так, как все.

— А что делать? Каждый устраивается, как может. Я студент. Сейчас на каникулах. Вот и отсыпаюсь.

— Выпускник?

— Что вы! На первом курсе обитаю.

«Ничего себе, дубина. Лет двадцать пять с гаком — и на первом курсе. Мамин сынок».

— А сюда каким ветром?

— Эдик Переверзев, — представился он. — Сюда приехал читать лекции по путевке общества. Массы просветить, ну и кое-что подзаработать. Сегодня в семь выступаю в средней школе. О поэзии. А как вас зовут?

Я не отвечал, курил и проклинал случай, который загнал меня в один номер с этим тонконогим. А тот, видно, и не догадывался о моем состоянии. Знай себе охорашивался перед зеркалом и лениво так говорил: