Ветка кедра - Страница 18
Ольга оглянулась на тусклые окошки и сбросила платье на замусоренную плавником гальку.
Она плавала в тумане, и ей казалось, что вода холодно дымится вокруг ее разгоряченного неспокойным сном тела. Тяжелая, серо-коричневая, неспокойная вода… Ольга родилась, выросла, всю жизнь прожила на Амуре — любила и боялась его, как будто он был живым, угрюмым и непостижимым в своем величавом угрюмстве существом.
Она вышла на берег, хватаясь за борт лодки, потому что галька больно колола ноги. Кое-как обтерла подолом покрывшиеся пупырышками гусиной кожи, напрягшиеся от холода плечи и руки и натянула платье прямо на мокрое бельишко… Надо бы скорее бежать в дом, но она, вздрагивая, смяла с кола цепь, забросила ее в лодку, перелезла на корму и, взяв под банкой слегка отсыревший за ночь ватник, скорчилась, будто хотела спрятать под этим подобием тепла высокую, длинноногую, худую и озябшую себя.
Ольга потрогала свернутую косу. Волосы намокли. Ольга вытащила гребенку, раскинула сырые пряди по спине. На шею подтекало. От холода и неприютности снова подступили слезы.
Лодка мягко колыхалась у самого берега… Ромка вчера был так измучен, что даже не снял мотор. Добро, не сыскался какой-нибудь ушлый да не унес. Или Акимов — додумался бы, так и все его проблемы разом бы исчезли. И ему легче, и Ромке проще. Ну что толку в этой Ромкиной маете? Ничего для Ольги в том нету, кроме угрозы позора и вечной тревоги, и отвращения к деньгам, которых пока мало, но которых, уверяет Ромка, когда-нибудь, «очень скоро», будет много. Да, им нужны деньги. Тогда они смогут купить в городе кооперативную квартиру и уехать из этой промозглой избешки, и Ольга, может быть, вернется в институт, ведь последний курс. Хотя бы на заочное. Деньги нужны. Да разве деньги купят покой?
Помнится, она, перемазав неумелые руки темной кровью и слизью, взрезала бритвенно отточенным ножом сверкающую икрянку и, бросив бледно-розовые ломти рыбы в котел, подвешенный над горько дымящим костром, тем временем опускала в тузлук нутряной «мешочек» с оранжевой крупной икрой, и потом ела ее, «пятиминутку», с толстым сельским хлебом, насквозь пропитанным добела растаявшим свежим маслом. А там доходила и уха, ломти кеты, покрытые серовато-белым налетом, с прилипшими почерневшими разваренными перьями дикого лука, паряще разламывались в миске…
Да, это вкусно, и вообще замечательно, но ведь еще вспоминаешь, как смотрят запорошенные песком глаза мертвых кетин со вспоротыми, ослабевшими брюшками, и как колышутся на поверхности воды легкие одинокие икринки, а остальная икра, взятая из многих рыб, плотными слитками, огромными янтарями отсвечивает в полиэтиленовых пакетах, аккуратно перевязанных веревочками… Они увозили только икру, а рыбу оставляли, потому что, как сказал Ромка, у них же нет засольного завода, а если заниматься этим дома, так не то что Акимов — только глупый не заметит, да и сбыть рыбу труднее, чем икру: ту умостил в портфель да и свез в город, а в селе, где чуть ли не в каждом доме лодки, и сети, и другая снасть, у соседа рыбы не купят, а в город ее не навозишься. Икра — дело другое, чистое и тихое, не громоздкое. Куда там, разве до рыбы? И так уж Акимов, считай, глаз с Ромки не спускает, почему-то именно с него, хотя в. селе каждый второй мужик по утрам тихо возвращается с ночного лова. С другой стороны, понятно же, что на всех этих тихих хитрецов одного рыбинспектора не хватит, вот он и вцепился в Ромку. Вчера Ольгин муж гонял за собой Акимова, пока тот и другой не выдохлись. Судя по тому, как был доволен Ромка, провел он Акимова и на этот раз. В лодке и садок и удочки: вроде бы Ромку только караси да сазаны интересуют.
Ольга качнула канистру — да уж, запас бензина у Ромки всегда есть. Ох, ненавидит она и этот берег, и халупу на берегу, и эту поганую лодчонку, и отлаженный, словно живой, подвесной мотор «Вихрь», дающий лодке эту дьявольскую скорость и маневренность. А ведь все равно накроет Акимов Ромку — не теперь, так после. Чувствует это Ольга! И тогда ей уж точно никогда не выбраться из Малаховки, из продуваемой насквозь, заплатанной обрывками фанеры сараюшки. А ведь они могли бы снять комнату в городе уже сейчас. Ромка — шофер, с такой профессией не пропадешь. Она могла бы устроиться в больницу. Нет, если будет ребенок, лучше свою квартиру иметь… Да что гадать!
А где-то там, в заповедных уголках, притоплены Ромкины сети. И серебряное стадо рыбы, может быть, уже бьется в них. Найти бы их — да на дно, на дно, чтобы не всплыли, чтоб не увидел их никогда Ромка, чтобы не мотался больше ночами по амурским протокам…
Ольга вскочила, схватила весло и, тяжело отталкиваясь, отвела лодку, все еще мотавшуюся у берега, на глубину. Ватник свалился с нее, она подобрала его, набросила на плечи, застегнула у горла на одну пуговицу. Ватник был испачкан бензином. Ольга брезгливо сполоснула руки, возле бортов лодки поплыли жирные радужные пятна. Лодку беспорядочно качало и поворачивало. Ольга неловко цеплялась за борта, тупо глядя на колышущийся берег. Она сама еще не понимала, что хочет сделать. Лодка поворачивалась носом к стремнине. Ольга села и со злостью дернула веревочную петлю, запуская мотор.
Лодка стала на дыбы. Движением точно бы взрезало пласт льда, такая нахлынула прохлада. Ольга снова скорчилась под сырым ватником, словно ей было все равно, куда понесет ее ошалелая от свободы лодка.
Денива, извиваясь своим непривычным, показавшимся таким неуклюжим, телом, сделала несколько неуверенных движений. Абориген сонно смотрел на нее. И тут Денива почувствовала опасность. Опасность была прежде всего в том, что она не разгадала аборигена! Он вовсе не был туп — он был крайне утомлен. Денива внезапно ощутила веяние смерти, знакомое по расставанию с Матерью. Смертельной была его усталость. Казалось, замедленные движения отнимают его последние силы. Но неожиданно он с явной угрозой метнулся к Дениве — та едва успела отпрянуть, слегка колыхнув какое-то растение, в котором, как она мимоходом отметила, вообще было не уловить следов разума — только невнятные ощущения.
А еще опасность была в том, что Денива почувствовала приближение многих других аборигенов. До нее донеслись волны единого напряжения, владевшего ими. Далее последовал миг испуганного изумления, когда она уже увидела их. И Денива — рожденная в одиночестве вечная одиночка — впервые поняла, как она слаба и как велика упорная сила множества.
…Те двигались в непроницаемой тишине, напирая друг на друга, словно последние подгоняли первых, и серебристые тела многих из них были покрыты ранами. Их единство и целеустремленность были угрозой для Денивы, но она, словно завороженная, двинулась с ними, в том же направлении, в том же ритме, потому что, проникнув в истоки их стремлений, она поняла, какая всевластная сила ведет их, — ведь тот же порыв вел Мать через космос к Джеране, инстинкт продолжения жизни. И даже их тела перестали казаться ей безобразными.
Околдованная силой, ведущей эту серебристую стаю, Денива напряглась, как будто принятая ею невзрачная оболочка уже сроднилась с нею и как будто она, незрелая золотистая капля, тоже готова к продолжению рода… И, пребывая в этом счастливом состоянии, она не сразу заметила, как ровное, мощное продвижение вперед нарушилось, словно бы наткнувшись на преграду. Окружающие заметались, толкая Дениву, она тоже растерялась, словно испугалась возвращения к одиночеству, потери чувства единения со многими, в чем-то схожего с великим родством, связывающим всех разбросанных в космосе сестер с Длугалаги. В гуще бестолково кружащихся тел она вновь была одна, словно в окружении космической пустоты. А потом началось нечто страшное: чужая, неопределимая, неразумная сила смешала их всех в некое бьющееся, трепещущее месиво и грубо, неостановимо повлекла куда-то вверх.
Ольга гоняла лодку то по фарватеру, то беспорядочно ныряла в протоки, словно надеясь вспомнить те места, куда привозил ее Ромка, но все протоки казались похожими одна на другую. Она надеялась, что, может быть, случайно найдет что-нибудь… Ну и что тогда? Даже если ей удастся определить хотя бы один из Ромкиных добычливых уголков, что будет дальше? Разве приведет она туда рыбинспектора? Нет. Не сумасшедшая же! Разве покромсает сети ножом? Нет. И ножа нету, и Ромка потом не постесняется — так влепит… Удивительно: два самых близких человека, а говорят на разных языках: она — горожанка, случайно попавшая в прибрежное село и рвущаяся обратно, он… Для тебя, скажет, идиотка, для тебя же стараюсь! Да то-то и оно-то, знает Ольга. Старается для нее! А понять друг друга — этого им не дано. Неужели не дано?..