Ветка кедра - Страница 15

— Тут тебе полагается за «товарища», — сказал ему Палантан. — Ты же знаешь, я запретил это слово поминать в тюрьме. Так что не обессудь. — Он замахнулся.

— Палач, — хрипло выговорил лейтенантик.

Палантан удержал кулак на полпути и удивленно воззрился на лейтенантика.

— Смотри, как он заговорил, интеллигент вонючий. Меня, Палантана, палачом назвал. Ха!.. Да, я палач, — весело осклабившись, подтвердил Палантан. — Это моя работа — говорить «пали». Можно сказать, призвание. Профессиональный долг. Так, кажется, принято говорить?.. — Улыбка сошла с его лица. — Я злой от рождения, потому и оказался здесь. Мое место в тюрьме, неважно в какой роли. А вот ты, капитан, и ты, черномазый, что вы тут делаете?! Какого черта вы влезли в мои дела? В мои! — рявкнул он. — Мне все одно — что уголовник, что проститутка или наркоман, что политический, для меня они все заключенные, которых я должен держать в изоляции. Но я могу только держать их руки и не могу заставить думать по-другому. Ты, капитан, удивлялся, что Хосе, столько лет находясь в тюрьме, не разучился мыслить. Ум в тюрьме не запереть ни на какие засовы, и мысли Хосе не здесь, а на свободе. Тюрьма — это не родильный дом и не школа, в нее попадают уже ученые, которые плодятся и множатся там, — он махнул рукой в сторону, — а не здесь, — указал пальцем в пол. — Мне совершенно наплевать, что происходит за стенами тюрьмы, моя здесь работа. И я просто обязан быть извергом, иначе какой же я надзиратель. Пусть я малообразованный, не дорос мозгами до ваших, но для моей работы этого достаточно. И я давно уже понял, почему не могу поймать Хосе за его политику, потому что он сам — политика. И то, что он спалил вашу машину, политика. И что черномазый сопли распустил — тоже политика. Да и ты, капитан, пожалел его. Пожалел, скажи? — Капитан промолчал. — Вы пытали Хосе, а он испытывал вас. Вы пытались прочесть его мысли, а он тем временем запустил свою заразу в ваши головы…

В комнату вошла старуха буфетчица.

— Палантан, заключенные бунтуют, — сообщила она. — Требуют оставить Хосе в покое.

— А, что я говорил?! — выкрикнул Палантан. — Хосе — сам политика!

Потом повернулся к старухе:

— А почему ты?

— Так остальные усмиряют политических, — спокойно проговорила старуха. — А чего Хосе опять натворил? Неужто опять его пытали? — спросила она таким голосом, будто пытка в тюрьме была явлением редким. — Изверги, — сказала она военным.

— Ты, старая, присмотри тут за Хосе, — сказал Палантан, — а я пойду работать. — Он выразительно посмотрел на военных.

«Что же делать? Что же, черт возьми, теперь делать?» — билось у меня в голове, пока маленький красно-белый трамвай не спеша вез меня по тихим утренним улицам нашего города. Я стоял на задней площадке и всматривался в проплывающие мимо дома, скверы и памятники. Неужели это уже началось?

Свернув на тихую боковую улочку, трамвай мягко остановился у стоящего в фиолетовой тени раскидистых тополей белого здания в стиле позднего барокко с черной стеклянной вывеской у входа: ИНСТИТУТ СВЯЗИ С ВНЕЗЕМНЫМИ ЦИВИЛИЗАЦИЯМИ, — места моей работы.

Я постоял несколько минут на трамвайной остановке и внимательно осмотрелся вокруг.

Нет, все было как всегда…

Ночью прошел дождь. Блестел влажный асфальт, и в воздухе стоял такой аромат, будто по улице только что пробежала и скрылась за углом нарядная стайка самых красивых в мире девушек. На черной и влажной от дождя пешеходной дорожке между тополями стояли лужи, в которых весело размножался старый добрый дачный фитопланктон. Шла жизнь.

Гордо восседающая за синим боковым стеклом девушка перевела регулятор, трамвай медленно тронулся с места, и из-под его дуги вырвался сноп ярких праздничных искр…

Я повернулся и направился к высоким входным дверям. Закрыв за собой искусное сооружение из старого, отполированного временем гнутого дерева и вставленных в него ограненных кусков толстого стекла, тихо и мелодично звеневших, когда дверь приходила в движение, я очутился в сумрачном после яркого дневного света вестибюле моего института.

Да, все было как всегда…

Широкая парадная лестница, устланная бесконечным красным ковром, прижатым к ступеням длинными никелированными стержнями, направо стеклянные двери буфета, за которыми в уютном зеленом полумраке среди стен, отделанных под пещеру, поглощал бутерброды с селедкой Гера Барчиковский, налево от входа — скучала Мария Ивановна за аптечным прилавком, под крышкой которого белели унылые таблетки, а сверху лежал яркий оранжево-белый тюбик с кремом для бритья и большая коробка с сушеной черемухой. Нет, ничего не изменилось. Решительно ничего!..

И тут в голове у меня мелькнула смутная мысль…

Я бы поймал эту мысль, если бы не шедшая навстречу и улыбающаяся мне… королева Геля, Геля Полякова, секретарша институтской приемной.

— Здравствуйте, Станислав Александрович! Почему не заходите к нам? Мы даже соскучились… — обратилась она ко мне, чего не делала ни разу за все десять лет моей работы в институте. Я обращался. И не раз. Она — нет, а об этом я не то, чтобы мечтал, но все же…

Она сказала: «Мы соскучились», но это, безусловно, означало: «Я… Я соскучилась!»

— Да знаешь, Геля, дела… все как-то… Но сегодня я как раз собирался зайти к вам и узнать, как вы живете… Честное слово, еще утром я сказал себе: «Сегодня надо обязательно зайти и узнать, как там Геля поживает!..»

Когда я кончил свою вдохновенную речь, Геля рассмеялась: она поняла, конечно, что все это я придумал сию минуту, но все равно ей было приятно, что я говорил…

— Так мы вас ждем… Приходите! — сказала она и медленно пошла по коридору. Я смотрел ей вслед. От меня, стуча каблучками, уходила, оставив едва ощутимый таинственный аромат духов, тридцатипятилетняя и древняя земная цивилизация, одетая в темно-синее в мелкий белый горошек платье и светлые весенние чулки.

Может быть, я ждал этих слов десять лет, но, стоя в институтском вестибюле и смотря вслед уходящей Геле, я поймал себя на мысли, что радуюсь, но как-то не очень. Потому что то, что произошло, было не так. Потому что я не понимал, отчего после десяти лет безразличия Геля вдруг стала скучать обо мне…

Что-то сегодня все-таки случилось!..

Геля…

Но прежде было что-то еще…

Что-то было!..

Я поднялся по широкой лестнице наверх, миновал холл с креслами, журнальным столиком и двумя пальмами и протянул руку к темной полированной двери с металлической табличкой № 001.

За длинным столом сидели руководитель института академик Мельников и мой коллега — начальник отдела пан Пепел. Сидели и молчали.

— Есть что-нибудь? — выдохнул я.

Мельников, не отвечая, поднялся из-за стола и подошел к раскрытому в институтский сад окну кабинета, в которое заглядывала тяжелая темно-фиолетовая сирень.

— Ничего, Стас, ничего, — безнадежно проговорил пан Пепел. — Мы не можем расшифровать их передачу.

И я понял, что с того самого момента, когда вчера, вернее, сегодня ночью в четыре утра, ощутив, что все равно уже ничего не соображаю, отправился домой, и до того, как снова открыл темную полированную дверь с табличкой № 001, я в глубине души ожидал, что, войдя к Мельникову, услышу: все в порядке.

— Но не это самое страшное, Стас, — сказал Мельников. — Самое страшное в том, что математический анализ показывает, что этого и нельзя сделать… Их передачу расшифровать невозможно.

— Как невозможно? Что значит нельзя? Почему нельзя? — ошеломленно проговорил я.

— Вот так, нельзя в ПРИНЦИПЕ!

— Что значит в принципе? В принципе невозможно расшифровать такое сообщение, которое не содержит информации… Что же, вы хотите сказать… — начал было я и замолчал, так невероятно и страшно было то, что должно было следовать дальше.

— Да, сегодня ночью Барчиковский с помощью ЭВМ строго доказал теорему, согласно которой полученная нами совокупность сигналов не может содержать в себе НИКАКОЙ информации, — сказал Мельников и протянул мне два редко исписанных черными значками листка бумаги. — Никакой. В принципе. Не может.