Ветер северо-южный, от слабого до уверенного - Страница 23

Но все понимали, что цельнокирпичная больница затонет в считанные мгновения, несмотря на духоту, держали окна и двери плотно запакованными, некоторые ни днем, ни ночью не расставались с подручными плавсредствами. Кое-кто повсюду таскал за собой гладильную доску, кое-кто - добытую неведомыми путями кислородную подушку, а кое-кто - самый обыкновенный стул, за неимением чего-нибудь более подходящего.

Плавсредств для всех не хватало, а потому, начавшись с единичных случаев, стала махровым цветом расцветать спекуляция всякими предметами, имеющими плотность меньшую, чем плотность воды. Нависла серьезная угроза над деревянными частями здания.

Кто доложил о безобразиях председателю президиума - неизвестно. Возможно, он и сам заметил, отвлекшись на мгновение от внешнеполитических своих забот. Но как бы там ни было, в критический момент на бывшей "доске объявлений" появился очередной приказ. И вовремя появился, потому что эта доска как раз тоже собиралась превратиться в плавсредство. И такой приказ был составлен без помощи Афанореля, специалиста по языкам, а также дипломатическому диалекту. Его навыки требовались исключительно для внешних сношений, а для внутренних сношений - не требовались. Более того, для внутренних они Фаддею Абдуразяковичу, похоже, казались даже вредными, расхолаживающими, настраивающими на необоснованно благодушный лад.

Приказ подействовал, но не очень. Люди, видимо, еще просто не успели научиться со всей серьезностью принимать своего руководителя. Времени у них для этого, повторяю, было мало. А у него было мало времени, чтобы научить их. То есть до самого конца полета так и не дошло дело до выбрасывания за борт, в смысле за окно, живых людей. Все-таки полет был не таким уж продолжительным, как может показаться, все-таки - сто пятьдесят километров в час.

А потом океан кончился, полетели над Северной Америкой, враз сошел на нет ажиотаж вокруг плавсредств, не из-за приказа, а по объективной причине.

Появилась новая опасность - опасность приземления в самой гуще империалистов. Для кого-то это, может быть, приятная и желанная перспектива, но никак не для кивакинцев. Ведь известно, что патриотизм нарастает по мере удаления в глубь страны, а Кива-кино располагалось в самой сердцевине нашей необъятной Родины.

И хотя люди за эти дни пересекли немало всяких границ, что неизбежно должно было отразиться на их патриархальности, можно сказать, наши люди стали за эти дни бывалыми землепроходцами, но все равно хороший кивакинский дух сидел в них крепко-крепко.

Радости-то было, когда узнали, что над Новым Светом высота полета перестала уменьшаться. То ли и в этом заключались характерные происки империалистов, то ли повлияли изменения погоды.

А между тем количество вьющихся вокруг самолетов увеличилось, это уже походило на какой-то почетный экскорт и порождало в сердцах кивакинцев законную гордость. Впрочем, большинству из них уже надоело гордиться, большинству вообще все надоело и теперь просто хотелось домой. Нет, не подумайте, что эти люди были какими-то особо серыми и ничем не интересующимися. Это не так, люди были нормально серыми. И если бы они плыли на корабле, мчались на поезде или автобусе, имея что наблюдать, но, главное, имея абсолютную уверенность в возвращении домой живыми и в срок, они бы до самого финиша радовались приключениям. А так-то ведь, несмотря на внушающие оптимизм факторы, абсолютной уверенности все равно не было...

Скажете, ее никогда не бывает? Может, оно так, но как-то все же...

Летчики аккуратно сообщали о высоте, Тимофеев проверял их информацию, данные совпадали в точности. Высота полета снова стабилизировалась. Так без особых событий и происшествий наши путешественники миновали Новый Свет.

Потом опять бушевал внизу океан, опять соленый воздух врывался сквозь плотно запертые окна и двери, опять слонялись по коридорам люди с гладильными и другими досками под мышкой. Ушла последняя приветственная радиограмма, отпала нужда в знании специфического диалекта и языков, и Афанорель с облегчением покинул радиорубку навсегда. Он вернулся в свою палату, и Владлен Сергеевич встретил его, как родного. Он даже не смог удержать слез, растрогался и расчувствовался, как самый последний пьяненький старикашка.

Остальные находились на различной службе.

- Мукрулло отрекся от тебя, - сказал Владлен Сергеевич, утерев слезы, - отречется и от остальных, как только отпадет в них надобность. Вот попомнишь мои слова!

Афанорель был вполне согласен с Самосейкиным, но он не мог по-настоящему ненавидеть главврача, понимая, что доля диктатора сладка и приятна лишь с виду.

Афанорель поведал Самосейкину о гневных посланиях из Центра управления полетом, о том, что на Земле не только Мукруллу, но и его, Владлена Сергеевича, обвиняют в вопиющем, почти преступном самовольстве.

- Что ж, я это предполагал, - вздохнул бывший деятель, - бывшим всегда достаются все шишки. Да шут с ним, моя пенсия всегда при мне.

Снова они мчались над родным отечеством, которое было отрадно велико. Снова глядели и глядели вниз, но уже без расчета высмотреть чужие военные тайны, а с расчетом разглядеть там до слез любимые окрестности. Сердца бились взволнованно, все больше падало почтение к Фаддею Абдуразяковичу и всяким комиссиям, надоевшим не только председателю президиума, но и самим себе. Домой хотелось страшно, страшно нарастала гордость за все отечественное.

Сверху отчетливо просматривалось, что наши национальные богатства еще довольно велики, несмотря на не совсем правильное отношение к ним в предыдущую эпоху застоя, предшествовавшую Великой Перестройке. Сверху было видно, что леса еще вырублены не полностью, что реки и озера блестят в лучах небесных тел, как живые, что там и сям горят факелы попутного газа. Это, конечно, является пережитком прошлого, но таким пережитком, который доказывает, что существует еще в родных недрах драгоценное "черное золото".

Райбольница сделала полный оборот вокруг Земли где-то за неделю. По мере приближения к месту приписки, то есть прописки, людям все сильнее казалось, что приходит конец их удивительному и захватывающему путешествию. И не просто казалось, нет, они были абсолютно уверены в этом. И даже не хотели задумываться над происхождением, в сущности, ни на чем не основанной уверенности.

Путешественники считали, что с честью выдержали испытание, выпавшее на их долю, а значит, стихия не должна иметь к ним никаких претензий.

И потому, когда больница благополучно проплыла над своим законным, но пустующим фундаментом, путешественники впали в черную меланхолию. Их так утомила жестоко нормированная пища, жестоко нормированное поведение и, самое главное, жестоко нормированное общество и пространство, что прямо не знаю.

- На второй виток пошли, на второй виток пошли! - затухающе прошелестело по коридорам, палатам и кабинетам. Прошелестело да и стихло.

Как в тумане, прошла еще ночь. И утро началось как в тумане, хотя видимость была, выражаясь языком связанных с небом специалистов, "миллион на миллион". И похоже, назревал бунт на корабле, похоже, кое-кто не отказался бы от захвата общественного спирта ради утоления личного отчаяния, во всяком случае о чем-то таком намекал дядя Эраст, уже переставший быть верным приспешником режима.

И бунт бы наверняка случился не сегодня-завтра, если бы вдруг с утра не завопил кто-то истошным голосом:

- А-а-а! Мы падаем, мамочка, мы падаем!

В один миг смерч "Маруся Кивакина" как сквозь землю провалился. Только что был и враз исчез. Пылевой столб несколько мгновений неподвижно поторчал посреди мира, а потом стал опадать, осыпаться вертикально вниз. И опережая пыль, полетел с жутким воем вниз грязно-белый больничный параллелепипед.

Он летел строго вертикально, не покачиваясь и не планируя ничуть, летел как и подобает массивному компактному предмету. Но это падение длилось лишь несколько мгновений. А после над крышей показалось нечто бесформенное, будто отломился кусок стены, но то была не стена, а так называемый парашют. Невероятно, но он, не ведая о своих вопиющих несовершенствах, надулся встречным воздухом, разгладился и стал все ощутимее тормозить падение. Мгновения всеобщей невесомости прошли.