Ветер с океана - Страница 70

— У «Чехова» большие морозильные трюмы, первоклассное навигационное и промысловое оборудование, — закончил Соломатин. — Мы просим вас принять командование нашей первой большой промысловой экспедицией. Подбор кадров, направление рейсов и все остальное будем решать совместно.

— Согласен! — Луконин захлопнул блокнот. — Что мне делать сейчас?

— Вас ждут в Москве. Когда вы сможете отправиться?

— Ближайшим же самолетом.

— Ближайший самолет уходит через два часа. У нас забронировано одно место. Сможете вы собраться так скоро?

— Могу. — Луконин посмотрел на часы. — Даже пообедать успею.

Он попрощался и вышел. Алексей предложил Соломатину идти в столовую.

— Я ведь обедаю дома, — сказал Соломатин. — Но что-то и есть не хочется. Позвоню Оле, что на обед не приеду.

— Ты чем-то взволнован?

— Как бы тебе сказать?.. Луконин этот…. Удивительный он человек! Моряк — первоклассный, это неоспоримо. Но ты не присматривался к нему во время нашего разговора? Тебя ничего не удивило в нем?

— Ничего. Он был, как всегда. — точен, сдержан. Военная косточка. Всю войну от первого до последнего, дня провел на корабле.

— Ты тоже всю войну провоевал. А Николай Николаевич просто подвиги совершал на море. Но держитесь вы по-другому, Алексей. Нет, это натура, а не выучка. Я про себя поражался, глядя на него. Ведь я ему докладывал, что сокровенная его мечта осуществляется, он ведь цель всей своей жизни видит в освоении океана, разве не так? А сегодня таким дальним ветром ему повеяло в лицо, такой простор на все стороны раскрылся!.. И хоть бы радостная улыбка, хоть восклицание какое-нибудь. «Согласен. Могу. Вылечу через два часа» — и все от него!

— Тебя раздражает его спокойствие?

— Не знаю. Может, и раздражает. — Соломатин рассеянно глядел на карту Атлантического океана. — Вероятно, я просто завидую ему немного. На его рейсовой карте — весь океан! Весь океан — это же понимать надо!

Алексей задумчиво сказал:

— Зависть, ты говоришь! Я думал, ты привыкаешь к своей береговой работе. Значение ее, во всяком случае, несравнимо с твоей прежней.

— Несравнимо, — согласился Соломатин. — Целыми флотами командую — с берега… Размах грандиозный, это впечатляет. Оля иногда допытывается, как чувствую себя. Отвечаю всегда одно: и не мечтал никогда о таком масштабе… Увлечен, покорен, восхищен!

— Именно этими словами успокаиваешь ее?

— Может быть, немного иными. Во всяком случае, такими, чтобы она не огорчалась. Что сделано — то сделано. Портить ей настроение; укорять — зачем? Мне радостно, когда она радуется. Вот и хочу поддерживать в ней радость… Сколько могу сам…

Алексей покачал головой.

— Посильна ли такая задача? Непрерывная радость — у меня что-то не выходило. И у тебя не получится.

— Временами не получается, — хмуро подтвердил Соломатин. — Но, во всяком случае, стараюсь. Чего еще от меня требовать?

Зазвонил телефон. Соломатин подошел к аппарату.

— Соломатин слушает. Алексей Прокофьевич у меня. Сейчас позову.

Алексей взял трубку. Лицо его стало напряженным, глаза, страшно округлились.

— Около школы? — спросил он сразу переменившимся голосом. — Разрушенный дом на Западной? Знаю, там два невосстановленных дома… Готовят к операции? Девочка? Варя Анпилогова? Сделали перевязку? Да, немедленно выезжаю!

— Что случилось? — тревожно спросил Соломатин.

— Старый снаряд взорвался на Западной, ранило моего Юрку. Звонил главврач областной больницы. Юрку привезли туда.

— Я поеду с тобой, — быстро сказал Соломатин, вызывая гараж.

Машина затормозила у подъезда областной больницы. Алексей выскочил еще до того, как она полностью остановилась. За ним спешил Соломатин.

Алексей часто проезжал мимо здания областной больницы с тягостным чувством. Сейчас это ощущение превратилось почти в душевную боль. Дело было не только в том, что больница — место, где страдают люди, и что сейчас там лежал его сын, и еще было неизвестно, как тяжело он ранен. Само старое здание угнетало: огромное, уродливой архитектуры, мрачного цвета… От этого здания, даже не зная, что в нем, хотелось поскорей отвести взгляд: Алексею всегда казалось, что только не любя людей, можно создавать такие обиталища. Больницу устроили в районе, лишенном зелени и воздуха, летом стены дышали жаром раскалившегося камня, зимой низко стлались дымы печей. Здесь даже легкому больному все напоминало, что любая болезнь — тяжелая.

Около операционной Алексей и Соломатин увидели Марию Михайловну. Мария нашла в себе силы улыбнуться. Она всегда в трудные минуты сохраняла спокойствие.

— Юру готовят к операции. На развалке мальчишки нашли снаряд. Юра отогнал их, но кто-то издали кинул в снаряд камень. Юра ранен в ногу, живот и грудь. Я надеюсь, что операция пройдет благополучно.

— Оперировать будешь ты?

— Я хочу ассистировать. Оперировать будет Лев Захарович.

— Могу я посмотреть на Юру?

— Сейчас не нужно. После операции тебя пустят в палату. Поговори с Варей. Просто чудо, что ни ее, ни других не убило. У нее ранка на щеке, двое мальчиков отделались царапинами, их перевязали и отпустили. Варя в кабинете Льва Захаровича.

Алексей пошел к главному хирургу. В его кабинете сидела заплаканная девочка с перевязанной щекой. Алексей сел рядом и молча погладил ее по голове.

— Как это случилось, Варенька?

— Я пошва домой — Варя опять заплакала, еле выговорила сквозь слезы: — Юра провожав меня, а на Западной мавчишки нашви снаряд. — Варя не выговаривала буквы «л». Она совсем захлебнулась слезами. — Юра… Юра…

В кабинет вошел главный хирург Лев Захарович Тышковский. С Тышковским Алексей дружил с войны. Молодой врач, недавно со студенческой скамьи, он появился в их дивизии с орденом Красной Звезды на груди. Днем он делал операции в полевом госпитале, а ночью с автоматом и врачебным чемоданчиком участвовал в вылазках на другой берег залива, где шли тяжелые бои — производил при свете фонаря неотложные операции и переправлял раненых. Не одному человеку спасла жизнь его храбрость и врачебное искусство — второй орден Тышковского отметил те трудные дни боев у залива. Лев Захарович улыбался, показывая добродушным лицом, что операция легкая и закончится благополучно, но у Алексея перехватило дыхание.

Тышковский понял, что улыбка не успокоила Алексея и что Алексея успокаивать не надо, а нужно говорить правду, какой бы она тяжелой ни была.

И он сказал с такой искренностью, что Алексей поверил:

— Вам не нужно объяснять, что может произойти, когда разрывается снаряд. Одно скажу: могло кончиться хуже! Юра будет жить, это мы обещаем.

Он посоветовал Алексею набраться терпения. Много мелких осколков, каждый нужно отыскать и вынуть. И они не собираются спешить. Алексей вспомнил, что еще в войну Тышковский говорил на операциях ассистентам: «Спешить не будем — выйдет быстрее».

Врач ушел. Алексей тоже вышел. По коридору прохаживался Соломатин, он сказал:

— Лев Захарович в операции уверен. Я только что с ним разговаривал. От меня он ничего скрывать не будет.

— Я и не сомневаюсь, что он уверен, — бесстрастно сказал Алексей и, помолчав, добавил: — Плохо, что он проводит операцию сам, не доверяя другим.

Они молча шагали по коридору.

— Тебе нравится это здание? — вдруг спросил Алексей. Соломатин пожал плечами. Как может нравиться больница?

Само название происходит от слова «боль». Алексей возразил, что больница может нести в себе не память о боли, а идею выздоровления. Недавно в горкоме рассматривали проект больницы железнодорожников — светлое здание, скорее дом отдыха, чем больница. И окружат ее не мрачные, плотно сомкнувшиеся строения, сузившие улицы до щелей, а просторный парк с кленами и каштанами, с сиреневыми и черемуховыми аллеями, с клумбами цветов, ярких с весны до поздней осени. В такой больнице и тяжелобольному кажется, что скоро восстановятся силы, раз все кругом так приятно глазу, а парк, шумящий ветвями и источающий аромат, зовет в свои тихие аллеи. Им надо построить свою больницу, для рыбаков. И она должна быть тоже светлой и приветливой, а не угнетающей.